Viaje » 20 июл 2010, 19:08
Часть вторая
Там, где цветет помароса
Мне не дано сойти в глубины моря,
Мне не дано взойти на Эверест,
Но я дошел до розовых дельфинов
И видел, как сияет Южный Крест.
I
От Педро-Руиса до Тарапото шесть часов езды. Сначала дорога идет вниз, виляя по склонам гор, а потом – по необозримой, плоской, как стол, равнине.
Соседкой оказалась мучача лет двадцати с небольшим, с унизанными рыжьем пальчиками левой руки, которая то и дело, утомленно вздыхая, ерзала на сиденье и недовольно бубнила что-то насчет бесконечной дороги. Когда я садился в Педро-Руисе, она уже была в автобусе. Автобус шел из Лимы, а это – около суток. Если она оттуда же, то, при ерзании таким манером, у нее был реальный шанс заиметь на своей нежной попке то, чем славятся павианы.
Мне даже стало жаль бедняжку, и, когда она, упившись живительной прохладой, которую щедро источала так называемая система электронного климата, привстала, чтобы напялить на себя какую-то куцую курточку, я, движимый благородным порывом, ухватил ее за рукавчик, дабы подсобить в попытке просунуть в него застрявшую было там лапку...
Чтоб их, эти «души прекрасные порывы»...
Как она завопит:
– Ке паса?! Ке паса?!
Обалдев от неожиданности, я чуть не подавился, враз проглотив весь свой с таким трудом нажитый за полтора года запас испанской лексики.
Ну, думаю, все – хана! Щас весь автобус рванет на защиту чести и достоинства своей полоумной «перуанской девы», дабы на корню пресечь происки ненавистного «гринго», который осмелился, да еще прилюдно, на эти самые честь с достоинством посягнуть.
И тут мне сильно повезло. Видать, Господь Бог, пропустив мимо своих всеслышащих ушей шизо-параноидный вопль мучачи, внял моему беззвучному крику о помощи...
Из карманчика мучачиной кацавейки на сиденье посыпалась мелочь.
Первой мыслью было: «Все! Труба! Щас как завопит: «Грабят!», и придется канать сразу по двум статьям УК Перу». Что в переводе с их витиевато-навороченного канцелярита могло бы выглядеть как «незавершенная попытка изнасилования чести с последующей попыткой грабежа достоинства».
Даже если от посягательства на честь еще как-то можно было бы отмазаться за недостаточностью улик и недоказуемостью намерений, объяснив недоразумение больным воображением, гипертрофированной мнительностью и завышенной самооценкой истицы, то бабки – вот они. Поди докажи, что они сами, без моей помощи, из ее кармана вывалились.
Тут я, недолго думая, резко отпустив явно не там, где надо, пришитый рукав, в мгновение ока сгреб в жменю часть того, что упало на сиденье, и, повернув кисть на сто восемьдесят градусов, неистово затряс рукой, стараясь произвести оказавшимся в ней сокровищем как можно больше звона; и одновременно захрипел, выдавливая из своей перекрытой спазмом глотки каким-то чудом оставшееся непроглоченным слово «монеда».
Попытку пришлось совершить дважды, ибо при первой из моих перекошенных судорогой уст, кроме какого-то шипения вперемешку с бульканьем, ничего не исторглось, а надо было, чтобы меня услышала не только моя мучача, но и, как минимум, ближайшие пассажиры, дабы те могли объяснить возникшее недоразумение ринувшимся на шум дальним.
Видать, сработало. Потому как мучача, резко сбавив тон, но достаточно громко и, как мне показалось, даже мелодично провякала:
– Грасиас.
Аж два раза.
У-у-ф-ф-ф!!!
Приехали затемно. На первом попавшемся мотоизвозчике двинул в гостиницу по его рекомендации.
После езды на коняке по горным тропам со ступенями, езда на мототакси по корявой грунтовке – самое паскудное дело.
Привез он меня куда-то за пять солей, занес шмотки на второй этаж довольно аккуратного отельчика, под названием «Беллависта», где мне предоставили крохотный двуспальный номер с душем и кабельным ТВ за двадцать пять солей, и пообещал в пять утра приехать, чтобы отвезти на станцию, откуда ходят такси на Юримагуас. Автобусы туда, якобы, не ходили из-за недоделанной до конца дороги.
Приехал, отвез.
Такси – двадцать пять солей с носа. Езды – часа два.
Прибыли в Юримагуас засветло. Взял моторикшу и двинул в центр, где до посадки на теплоход нужно было поменять сотенную, а еще купить гамак и тарелку с ложкой, потому что, по информации, полученной из сети и от таксиста, на судне ничего не дают.
Для того чтобы поменять деньги, было еще слишком рано, и таксист, парень лет тридцати пяти, предложил мне перекусить на базаре у набережной и прокатиться по городу. Чувак попался общительный, любознательный, русских никогда не встречал, а потому пришлось отвечать на его вопросы не только по теме «кто я, что я», но и о житье-бытье в Советском Союзе и теперешнем СНГ, а также объяснять – второй раз за время моего пребывания в Перу, – кто такие большевики. Заодно договорились, что он поможет мне купить все, что нужно, и посадит на теплоход.
После завтрака он сводил меня на набережную реки Уальяга.
Красиво. Несмотря на ранний час, довольно много созерцателей.
Потом поехали по городу. Проехали мимо аэродрома, на котором скучал один-единственный одномоторный самолетик.
Сделав по городу круг, вернулись в центр, поменяли бабки и, оставив самокат возле банка, пошли на базар, как говорят на Донбассе, скупляться.
Базар в Юримагуасе представляет собой толкучку, развернутую посреди улицы. Торгуют с лотков, с земли, с рук, с головы – со всего, где только можно примостить товар.
Кое-как протиснулись в магазин, где купили гамак. Ложку и лохань я покупать не стал, потому что первая была у меня еще с самолета «КЛМ», а вторая – из Кокачимбы. Но и они не понадобились, поскольку на судне все есть. Кроме гамаков.
С базара двинулись в порт. Порт в Юримагуасе – помойка. Ночью прошел дождь, и, поскольку к причалу на мото не пускают, пришлось оставшиеся метры хлюпать по жидкой грязи, в изобилии черпая ее босоножками.
Еще на подъезде к причалу, на багажную раму с моей торбой и рюкзаком на ходу запрыгнул какой-то хмырь и протявкал что-то водиле; а когда мы остановились, схватил мой багаж и помчался на корабль.
Трап – доска с поперечными планками, естественно, без перил. Хорошо, что под рукой оказался причальный трос, держась за который я взобрался на борт плавсредства.
Тут нас уже ждал доброволец с моим багажом, который тотчас же затарахтел, предлагая взять билет на верхнюю палубу: дескать, разница всего двадцать солей, но зато не так много народу, как на второй, где есть еще и несколько пассажирских кают. Таксист подтвердил.
Дал я ему сто солей, и через пять минут у меня в руках был билет, после чего чувак, подхватив мой багаж, попер его по узенькому трапу на верхнюю палубу.
На верхней палубе действительно народу было совсем мало, но до отхода оставалось еще более двух часов...
Багаж мой отнесли ближе к корме, где расположены умывальники, душевые с туалетами и столовая. Там я увидел сидевшего на своих сумках парнишку, с которым ехал в такси из Тарапото, и попросил его подвесить мой гамак.
Крутившийся тут же носильщик бросился помогать, а когда с гамаком закончили, вызвался принести снизу воды и фруктов. Я согласился на двухлитровую бутылку негазированной воды.
Вернувшись, благодетель затребовал за свои услуги двадцать пять солей, включив туда воду и содействие в подвеске гамака.
Дал. Торговаться не было настроения, да и хрен его знает, сколько оно тут все стоит. Хотя и так ясно, что многовато.
Все это время таксист топтался неподалеку, ожидая платы за свои услуги. Этот запросил сорок солей. Тут я тоже возражать не стал, поскольку мототакси стоит десять солей в час, а он был в моем распоряжении часа три да еще таскал по базару мой багаж.
Время шло, народ потихоньку прибывал. Между тем я разговорился со своим попутчиком из Тарапото.
Зовут парня Ричард, учится в Чиклайо, едет на каникулы домой в Икитос. По ходу дела познакомился еще с двумя соседями: испанкой Сильвией и французом с Маскаренских островов, Дидье, который свободно говорил по-английски и чуть-чуть по-испански. Эти были уже бывалые путешественники, оба с рюкзаками от макушки до колен плюс еще маленький на пузе. Оба уже путешествовали третий месяц, посетив Аргентину, Боливию и Чили, а после Перу у нее в плане была Колумбия, у него – Бразилия.
В Испании, оказывается, можно брать отпуск за свой счет на целый год с сохранением рабочего места. За это время вместо тебя поработает какой-нибудь безработный. То же самое в Швеции, только там – на полгода.
Первый раз в жизни воспользовался гамаком, но сделал это только ночью, поскольку боялся на виду у всех навернуться из него еще при посадке в это приспособление.
Отчалили мы в полдень, в напрасном ожидании обеда.
В умывальниках и в душе забортная вода, слегка коричневатого цвета, что, перед тем как первый раз набрать ее в рот, несколько пугает. Но в первый раз много чего пугает. К примеру, взирающий на тебя из тарелки с супом чей-нибудь глаз...
Туалеты на корабле тоже, как и порт, похожи на помойку. Душ, у которого отсутствует распылитель, не имеет ни занавески, ни загородки, поэтому унитаз весь мокрый, плюс по нему топчутся ногами, а на ногах то, чего я наловил босоножками у причала. Короче, гигиены – ноль. Но так в этом, отчасти, и заключается экзотика странствий по амазонской сельве!
Ужин, надо сказать, был неплохой: омлет, булочка с маслом и мармеладом, кофе, сок, лимонад. Завтрак и обед на следующий день тоже оказались вполне приличными.
Перед каждым приемом пищи матрос обходит пассажиров и делает отметку в билетах. Так что, ежели билет сдует ветерком за борт, придется либо сосать, скажем, лапу, либо каким-то образом восстанавливать свое право на входящий в стоимость билета харч. Правда, внизу есть буфет, так что, если вместе с билетом не сдует и наличные, прожить можно.
Ночью первозданную тишину сельвы, если не считать звука корабельного двигателя, нарушил громкий звук удара чего-то тяжелого о железную палубу. Включили свет. Через два человека от меня оборвался гамак, и какой-то мужик шваркнулся на палубу. Палуба – из тонкого стального листа, а потому сработала как мембрана, разбудив всех, кто спал на ней, и, наверное, тех, кто спал под ней. Народ, несмотря на прерванный сон, развеселился. Потерпевший, привязывая на место гамак, безумолку что-то тарахтел, из чего понятным для меня было только слова «пута», которым он несколько раз обозвал сослужившее ему недобрую службу изделие отечественной легкой промышленности, чем каждый раз вызывал у окружающих взрыв хохота. Минут через пять хохот прекратился, но жертва гамакокрушения, которой, видно, понравилось быть в центре внимания в два часа ночи, еще некоторое время продолжала обзывать свое ложе все тем же неприличным словом, не вызывая этим уже никакой реакции.
Делать во время плавания, кроме как болтать с попутчиками или молча болтаться в гамаке, совершенно нечего. Есть, правда, на палубе ди-ви-ди, но смотреть и слушать предлагаемую развлекуху могут только туземцы. Музыка – идиотская, фильмы – Жан-Клод ван Дамм или Джеки Чан. К слову, в междугородных автобусах такой же репертуар. Впрочем, если вспомнить полет по маршруту Киев-Бангкок-Киев, где по дороге и туда, и обратно крутили «Пиратов Карибского моря», то что взять с туземцев?
Приплыли в Науту, рыбацкий поселок на реке Мараньон, которая, сливаясь неподалеку с рекой Укаяли, образует то, что называется собственно Амазонкой. При этом Мараньон считается верхним течением Амазонки, в то время как Укаяли, берущая начало на юге Перу, считается притоком. Однако, согласно недавним исследованиям, проведенным бразильско-перуанской географической экспедицией, верхним течением Амазонки следует считать Укаяли, которая от истоков до Пукальпы носит название Урубамба. В этом случае, общая длина Амазонки доходит до 6800 км, что делает ее на 105 км длиннее Нила. По водности Амазонка была и остается величайшей рекой в мире. По словам знакомого биолога и путешественника из Австралии, который проплыл по Амазонке через всю Бразилию, в ней сосредоточено 60% мирового запаса пресной воды, а ширина в Бразилии достигает 20 км. Поистине великая река!
Большинство пассажиров вышло в Науте, откуда до Икитоса ходят такси по десять солей с человека. На такси езды часа полтора, в лоханке – около пяти.
Естественно, что все мы, имевшие билеты до Икитоса, ехали до конца.
Прибыли в Икитос примерно в полдень. Спустить мою торбу на землю вызвался Дидье, чем избавил меня от расходов на носильщика. Рюкзак я пер сам.
Пока спускался, ребята, кроме Ричарда, который сошел раньше всех и которого должны были встречать родственники, уже подогнали мототакси.
Всем нужно было дешевое жилье. Привезли нас в гостиницу, название которой буквально можно перевести как «Дом с нарами Бешеного Майка». Находится у самой Площади Оружия, в квартале от набережной, напротив ресторана «Желтая роза Техаса». Судя по названиям, можно догадаться, откуда хозяева.
Заведение Бешеного Майка представляет собой три комнаты на втором этаже. В одной комнате находится контора, она же магазин, где продается и выдается напрокат всякая дребедень, начиная от резиновых сапог и кончая рыболовными снастями; в другой – располагается непосредственно единственный «номер», точнее, ночлежка с четырьмя двухэтажными кроватями, одним стулом и книжной полкой, на которой тоскуют брошенные постояльцами несколько книжонок на испанском и английском языках и убитый будильник. Третье помещение представляет собой нечто вроде кухни-столовой, из которой, помимо двери, ведущей в номер, одна дверь ведет в сортир, другая – в душ с сортиром, а третья выходит в коридор.
В кухне имеется мойка, стол с тремя стульями, вентилятор и гамак, в котором большую часть дня балдеет хозяин, здоровенный и пузатый англичанин, по имени Майкл, чувак лет пятидесяти пяти, с сильно помятой, нездорового вида физиономией, бывший офицер военно-морского флота Ее Величества, а ныне скромный бизнесмен, лет десять назад покинувший туманный Альбион – послав к такой-то матери свое семейство, а заодно Их Величества Королеву-мать и Королеву-дочь, а также Его Высочество принца Уэльского, вместе с их Букингeмским дворцом, двухпалатным парламентом и премьер-министром, – и обосновавшийся в этом, как он назвал Икитос, «раю».
Остальную часть дня хозяин проводит сидя на балконе, и, глядя в раскаленное пространство, несильно понизив голос, кроет с высоты второго этажа бесчисленными «факами» свою, видать, не слишком райскую жизнь.
Для охлаждения так называемых «бюджетных» постояльцев ночлежки, взопревших под воздействием райского климата, служит потолочный вентилятор, а в дополнение к нему еще и напольный, который стоит в дверном проеме между кухней и номером по причине наличия розеток только в кухне. Ну, как в дурдоме, где в палатах розетки запрещены.
В отсутствие клиентов и при наличии в гамаке Бешеного Майка, вентилятор разворачивается и направляется на его вспухшее от сорокаградусной жары брюхо.
В середине потолка для создания тяги через колхозные апартаменты предусмотрено вентиляционное отверстие, через которое, несмотря на козырек, во время дождя летят брызги.
В сортире с душем пластмассовое сиденье не имеет креплений, а потому является съемным, что не совсем комфортно, ибо при попытке примоститься на горшке поудобнее, оно выскальзывает из-под задницы неусидчивого клиента. Сифон под раковиной сломан, и под ним стоит ведро, которое опорожняется обслуживающим персоналом весьма нерегулярно, поэтому на полу всегда полно воды. Распылитель на душе, как рудимент, отсутствует.
Зато на одной из полок в кухне в изобилии покоятся пузырьки с лаком для ногтей, кремы, тени и прочие атрибуты внешней красоты, забытые иноземными и отечественными представительницами прекрасной половины человечества.
В отдельном сортире хорошо, уютно, но нет света, поскольку Бешеный Майк, проводя там лучшие минуты своей жизни, либо предпочитает полный интим, либо, беря в расчет свои доходы от содержания заведения, считает свет в одном, отдельно взятом сортире, непозволительной роскошью.
Стоимость койко-места в номере составляла на тот момент десять солей, то есть три целых и тридцать три сотых бакса. Не густо. Если бы не экскурсии в сельву (заведение в то же время выполняет функции турагентства), не бывать бы в славном граде Икитосе этой достопримечательности торгово-прокатно-отельно-туристической индустрии.
В шесть вечера весь персонал расползается по домам, оставляя «отель» на попечение постояльцев, каждому из которых выдается ключ от верхней двери.
Кроме ключа, каждому выдается наволочка и одна простыня, так что мне пришлось спать, прикрывая, исключительно из приличия, среднюю часть тела своим полотенцем, потому как сплю я в чем родила меня моя мама.
Помимо хозяина, в заведении работают два гида, Андриано и Вильдер, еще Алекс, выполняющий функции горничной (он же владелец лесной гостиницы на берегу речки Йарапа), а также – судя по неимоверному количеству цветной штукатурки на очень оливковой физиономии – молодящаяся изо всех своих уходящих сил сеньора средних лет; ростом метра полтора, с импозантным, слегка отвисшим под тяжестью прожитых лет бюстом, и утянутая в поясе так, что, даже при отсутствии талии, придает ее стану в профиль и сзади эдакую паукообразность. При этом носит она длинные, закрывающие колени платья, по причине наличия у нее несколько коротковатых, не отличающихся особой стройностью ножек. Как звать сеньору, я не запомнил, поскольку все мое внимание в ее присутствии было направлено на то, чтобы не упустить момент, когда она повернется ко мне задом.
Ярчайший образец разительного контраста вида спереди и сзади. Издали, анфас, она выглядит довольно привлекательной, но при ближайшем рассмотрении ее шея и то, что проступает через двойной слой штукатурки, а также то, что являет взору вырез ее облегающего платья, говорят, что сеньора не просто средних, а весьма средних лет.
Но сзади! У-ух! Что издали, что в упор: туши свет, выходи строиться! Что значит, уметь себя подать! Однако, судя по вышеупомянутым внешним признакам спереди, сеньора пребывает в той биологической поре, когда, хотя себя и подают, но, как правило, уже не дают.
Как там, в «Божественной комедии»: «Входящие, оставьте упованья».
Короче, моих попутчиков условия проживания, цена и тот факт, что в «кибуце» уже тормознулись четверо постояльцев, вполне устраивал, чего о себе я сказать не могу по ряду причин; однако я настолько привязался за минувшие двое суток к моим новым друзьям, что всех этих причин было недостаточно, чтобы с ними расстаться.
Помывшись и переодевшись, мы направились в «Желтую розу Техаса» пообедать, потому как после завтрака в восемь утра на нашей «Бегущей по волнам» в желудках у нас, кроме воды, ничего не булькало.
Хотя мои друзья экономили на жилье, забегаловок, где подают обед за три соля, они не искали. Я же, увидев, что омлетик, не выходивший за пределы маленькой тарелки, тянет на восемь солей, испытал легкий шок.
Потом мы пошли в Интернет-кафе, где я, тщательно перелопатив информацию о визовом режиме Бразилии и Колумбии, убедился в том, что туда наших без визы пока еще не пускают. Затем, проанализировав все варианты путешествия из Икитоса в Боливию, я окончательно впал в прострацию. Добраться до границы с Боливией за время, оставшееся до срока выезда из Перу, на перекладных – то есть до Пукальпы по воде, а дальше наземным транспортом, – было невозможно, а самолетом это выходило за триста долларов.
Что делать?
Тут я, невзирая на прострацию, заставил себя пошевелить своими слегка разжиженными от райского климата мозгами и решил на следующий день податься в местное иммиграционное управление, чтобы, выложив все как на духу (не упоминая при этом вариант с Боливией), просить либо какой-то поблажки, либо совета, что же мне, бедному заблудшему путешественнику, делать-то.
Ребята мой план одобрили и выразили намерение отправиться в контору вместе со мной. При этом выяснилось, что, пока я перед обедом плескался в душе, Сильвия, сделавшая это первой, договорилась о четырехдневной экскурсии в сельву с пребыванием в альберго «Кампо-де-Алекс», которым владел уже упоминавшийся «горничный» нашей ночлежки, Алекс. Выезд должен был состояться на следующий день в два часа пополудни, и стоила эта экзотика сто пятьдесят баксов. Внутренне содрогнувшись, но не желая расставаться со своими друзьями, я воспринял свершившееся как данность и сказал: «Муй бьен».
На следующий день мы, позавтракав все в той же «Желтой розе», отправились на мототакси в иммиграционный департамент, который находится где-то солях в пяти от центра города.
В конторе тишина, прохлада и один посетитель в другом конце зала. Из первого по ходу окошка меня направили в комнату, находившуюся в дальнем углу.
Дверь открыта, внутри никого. Я и француз сели на стулья напротив двери, а Сильвия пошла по кругу, разглядывая развешенную на стенах наглядную агитацию.
Тем временем таксист, дебелый мужичара, накрывавший своим пузом бензобак самоката, выдал нам с Дидье по презервативу. Таким образом в Перу проводится работа по профилактике СПИДа и прочих венерическо-экзотических неожиданностей.
Пришел, спустившись со второго этажа, хозяин кабинета и пригласил нас всех войти. Мы вошли и уселись напротив стола. Мужик, лет сорока пяти, с довольно интеллигентной физиономией, вопросительно посмотрел на каждого из нас и спросил типа «Чем могу служить?»
Сильвия, до которой смысл вопроса дошел быстрее всех, указала на меня и сказала, что они двое просто за компанию.
Я подал уже приготовленный паспорт и объяснил, что почем, присовокупив, что, дескать, не хочу омрачать свое будущее нелегальным пребыванием в этой замечательной стране.
Чиновник, неторопливо и внятно, объяснил, что с июля минувшего года продлять срок пребывания в Перу запрещено, что нужно выехать за ее пределы и вернуться, в очередной раз получив штамп, разрешающий находиться в стране девяносто дней. Потом он рассказывал еще что-то, из чего я уловил только то, что мне, в виде исключения, срок могут продлить, если я заплачу из расчета двадцать долларов за месяц, чему я несказанно обрадовался и с готовностью полез в карман.
Тут дядька спросил, сколько времени мне нужно, и я ответил, что мне необходимо пробыть в Перу до середины мая.
– Четыре месяца хватит? – уточнил он.
– Конечно!
– Платите восемьдесят долларов и приходите через полтора часа.
Не поверив своим ушам, я переспросил:
– Сегодня?
– Ну да.
Я – впервые за долгое время – без малейшего сожаления расстался с заявленной суммой, и мы вышли на улицу, где нас ожидало мототакси с распространителем бесплатных резиновых изделий №2.
Сильвия договорилась с водилой покатать нас по городу за пятнадцать солей на все полтора часа, и мы поехали.
Столица перуанской сельвы ни бурного, ни тихого восторга не вызывает. Есть два места, где приятно находиться в вечернее время – это Площадь Оружия с обалденным отелем «Плаза» напротив сквера с фиолетовым фонтаном и набережная. Днем – это дикая жара и влажность, а на улицах, куда не довезли асфальт, еще и пыль.
Достопримечательностью Икитоса считается рынок «Белен» (не тот, что на набережной), – где можно купить что угодно, начиная от деликатесных белых личинок, размером с большой палец руки, и кончая обезьянами, – а также зверинец, где, как говорят, собраны все виды обитающих в сельве представителей животного мира.
На окраинах, по берегам водоемов, стоят деревянные курятники на сваях, обитатели которых в сухой сезон живут на «первом этаже», то есть прямо на земле, а на время большой воды перебираются наверх, передвигаясь между домами и сообщаясь с «большой землей» на лодках. Царящие там грязь и неимоверное убожество существования впечатление производят, но весьма далекое от восторга.
Что поражает в этом городе, так это почти полное отсутствие легковых автомобилей. Есть несколько маленьких желтеньких автобусов, курсирующих между аэропортом и речным портом, и бесчисленное множество двух- и трехколесного мототранспорта.
По окончании экскурсии, мы в назначенное время вернулись в департамент, где я получил обратно свой паспорт, в котором на чистой странице красовался въездной штампик с вписанным в него числом «120». А выездной я обнаружил уже потом, через несколько дней, – бледненький, едва заметный, – на другой странице, втиснутым между эквадорскими штампами. С датой, на два дня раньше той, что стояла во въездном. Все логично.
Вернувшись в наш «Хилтон» типа КПЗ, мы смыли с себя экскурсионную пото-пылевую смесь, собрали, согласно рекомендациям, необходимые в сельве вещи, и к двум часам пополудни были готовы отправиться в овеянные романтическими легендами – одновременно манящие своей, еще не изведанной нами, экзотикой и немного пугающие таящимися в них опасностями – амазонские джунгли.
***
В ожидавшем нас такси-комби на переднем сиденье, которое, обычно, предоставляют мне, сидел молодой парень лет тридцати.
Ехать предстояло до уже знакомой по наслышке Науты, откуда мы, пообедав и оставив основной багаж у родственников Алекса, должны были отправиться к месту нашей четырехдневной дислокации на присланной за нами моторной лодке.
Предусматривалось, что по возвращении из похода места для нас у Бешеного Майка будут свободными. Сильвия и Дидье планировали после поездки в сельву пробыть еще один день в Икитосе, а на следующий день отбыть на скоростном катере в сторону перуано-бразильско-колумбийской границы, где Сильвия должна была сесть в колумбийской Литисии на самолет до Картахены на карибском побережье, а Дидье – из бразильской Табатинги предстояло добираться куда-то вглубь страны. В моих же планах стоял большой прочерк.
Приехав в Науту, мы оставили в назначенном месте багаж, откушали в какой-то забегаловке, состоявшей, по всей видимости, в альянсе с заведением Бешеного Майка, и отправились на базар покупать дождевики, фонари и длинные носки, которые были необходимы для прогулок по лесу в резиновых сапогах. Слова «портянки», как и самого понятия, ни в испанском, ни в английском языке нет.
Дождевики, к большому разочарованию моих товарищей, оказались только желтого цвета, а носки – белого.
Я, уже имея дождевик, купленный за три гривны еще в «ридной неньке», и не собираясь гулять по лесу, прикупил только фонарь с двумя батарейками. Потом, перед отъездом из сельвы, ребята все это выбросили. Дождевики – потому что те разлезлись в лохмотья, носки – потому что те приобрели какой-то непрезентабельный грязно-серый цвет, а фонари – за ненадобностью. Я же остался при своих. С дождевиком – потому что тот, хоть и разлезся, но не совсем, ввиду того, что я не гулял ночью по лесу, и с фонарем – предвидя, что тот мне может пригодиться.
Еще в Науте начал накрапывать дождик, но нам по фиг, потому что лодка с навесом. В лодке, кроме нас четверых и лодочника, был наш гид Вильдер и какой-то довольно пожилой мужик.
Дидье, наклонившись к Сильвии и понизив голос, спрашивает:
– А это кто?
– Шаман.
– Зачем?
– Потому что за него заплачено.
Оказывается, Сильвия, заказывая экскурсию, включила туда шамана, который должен был провести вечером того же дня ритуал с «айауаской».
Американец Джеф, тот самый, что уже сидел в такси возле нашей ночлежки, щелкал здоровенным цифровым фотоаппаратом всех попадавшихся по дороге птиц. Этот, кроме рюкзака, пер с собой еще здоровенную сумку с каким-то барахлом и чемодан, в котором, в специальных углублениях, лежали фотообъективы и телескоп.
Из всех увиденных по пути растений наиболее экзотическим мне представляется, как ее тут называют, виктория-регия – лежащие на поверхности воды здоровенные зеленые тарелки до полутора метров в диаметре. А из птиц – бело-голубые ласточки.
И... облака! Я таких небесных творений матушки-природы еще не видал.
Приплыли.
Никаких опознавательных знаков. Дощатый причал, с которого на берег нужно было выбираться, пройдя по двум доскам, проложенным от него к ступеням из бревен. И доски, и бревна покрыты зеленью, мокрые и скользкие. Костыль с резиновым наконечником – не помощник. Самому – разве что на четырех. Первым предоставил себя в качестве опоры Вильдер.
Выбрались.
У самого берега – приличных размеров поляна, с трех сторон окруженная лесом. На поляне два длинных деревянных строения на сваях, расположенные перпендикулярно друг к другу и соединенные переходным мостиком из распущенных стеблей бамбукоподобного тростника «гуадуа». Стены и пол в доме, где находится столовая, кухня и обитает семейство из пяти человек, такой же, под ногами слегка играет.
Дом-гостиница – дощатый, из пяти комнат, разделенных перегородками. С двух сторон терраса. На торцевой террасе – стол, несколько плетеных кресел и гамак. Еще два гамака – на боковой.
Взойти на террасу можно по лестнице из четырех ступеней на высоте сантиметров сорок друг от друга. Перил нет. Мой подъем совершался с помощью двух человек и длился минут пять, в течение которых стоявшие на террасе и по бокам лестницы, но не принимавшие непосредственного участия в этом восхождении на Голгофу, наперебой давали советы, как лучше преодолеть, казалось, непреодолимый подъем.
Освещение – керосиновое, вода для туристов – привозная. Харч доставляют из Науты вместе с туристами.
Чем питается семейство, на попечении которого находится это «кампо», в отсутствие туристов, я не в курсе, но, судя по трусам шестьдесят второго размера, висевшим на проволоке под лучами заходящего солнца и явно принадлежавшим хозяйке, тут не голодают. Из того, что не доедают туристы, курочкам скармливается не все, а частично разогревается и употребляется членами семейства. Кроме того, усушка-утруска того, что завозят. А еще курочки несутся, а в речке полно рыбы, а на поляне сушатся сети. А еще, на другом берегу в лесу ставятся капканы. В общем, все обуты, одеты, бодры и веселы.
Семейство, состоящее из его, ее и троих детей до пяти лет, спит в гамаках. Туристы – на полу, на тюфяках под «москитеро» (противомоскитная сетка). Постельные принадлежности – в полном наборе. Прочие излишества в номерах отсутствуют. Даже гвоздей в стенах нет.
Ванные комнаты проектом не предусмотрены. Пыль странствий смывается в речке. Сортир – двухместный, метрах в двадцати позади дома, точно напротив экзотической лестницы. В темное время в открытых дверях кабинок интимно и вместе с тем призывно, словно маяк последней надежды, мерцают свечи на блюдечках. Двери держат открытыми; надо полагать, для того, чтобы слабо ориентирующийся на местности турист не промазал и не въехал в заросли, выпутаться из которых будет проблематично.
Пешеходная тропа, ведущая к этому отделению релаксации, не асфальтирована и после тропического ливня (а это был конец января) представляет собой сплошное месиво из грязи и павшей листвы, с приличной лужей посередине. Через лужу проложена гать из тонких бревнышек, которые лежат не очень плотно друг к другу и, хрен его знает из каких инженерных соображений, не поперек, а вдоль. Зато поперек тропы, над самой ее поверхностью, протянули свои ветки близлежащие кусты, что, вкупе со всем остальным, еще более усиливает романтическую интригу путешествия к «заветным дверям», куда даже в лунно-звездную ночь, с фонарем, приходилось продвигаться с «каким-то испугом».
Короче, свое первое и единственное в тот вечер романтическое путешествие к этому «памятнику», куда наверняка никогда не зарастет «народная тропа», я совершил в сопровождении Дидье, который буквально «спустил» меня с лестницы и, держа за руку, отбуксировал туда и обратно.
Далее, программой на этот вечер был предусмотрен шаманский ритуал с «айауаской» (в переводе с языка кечуа, «лиана мертвых»). Предварительно шаман прочел лекцию о целебно-галлюциногенных свойствах этого напитка, изготавливаемого из отвара одноименной лианы и листьев растений чакруна и чакропанга.
Трепался он внушительно, вальяжно – как котяра после обильной трапезы – откинувшись в кресле и приспустив утомленные солнцем веки своих слегка на выкате водянистых глаз; с явным наслаждением позируя Джефу, которому почему-то доставляло удовольствие то и дело щелкать этого старпера, который смахивал на индейца, примерно как китайский мандарин на папуаса. Манера говорить неторопливая, спокойная, как бывает, когда говорят о вещах столь часто повторяемых, что язык произносит их уже автоматически.
Живет он в Икитосе. Ему шестьдесят четыре года. Курит, выпивает и регулярно употребляет айауаску. Он не только «шаманит», но и лечит травами, и жена у него врач.
Судя по словам этого доморощенного эскулапа, айауаска – просто панацея. Помимо очищающего воздействия на организм, поскольку вызывает рвоту, она лечит чертову гибель болячек, включая рак... Видать, из скромности, он оставил неупомянутыми СПИД, ДЦП, рассеянный склероз, тихое помешательство и геморрой.
Что касается видений, то, оказывается, при желании, можно вызвать усопших и пообщаться с ними в реальном времени.
Я, как, наверное, всякий, кто страдает неизлечимым заболеванием или увечьем, где-то на самом донышке подсознания всегда храню надежду на чудо. И это коварное «А что, если..? А вдруг?..» не то, чтобы заглушает голос разума, но, при случае, нет-нет да и возьмет верх над здравым смыслом.
«Попробовать, что ли?» – думаю. И спрашиваю этого Авиценну перуанских джунглей:
– А не обладает ли айауаска свойствами, аналогичными алкоголю или транквилизаторам, которые мне категорически противопоказаны в связи с заболеванием центральной нервной системы?
Снисходительно улыбнувшись и по-прежнему не поднимая приспущенных штор на своих цвета запотевшего стекла очах, врачеватель сказал «нет» и пошел петь дифирамбы чудо-пойлу.
Ну, думаю, ладно, рискну, тем более что принять участие в ритуале выразили желание и Дидье, и Сильвия, которая уже делала это раньше.
Спрашиваю Сильвию:
– Ну, и как оно было?
– Класс.
– И сколько стоит это удовольствие?
И тут меня снова подвел слух, черт бы его побрал! Мне показалось, что прозвучало «сьете», то есть «семь», тогда как на самом деле она сказала «сьен». Сто! Но это открытие было сделано на следующий день, когда мне нужно было отдавать ей заплаченные за меня деньги.
Если бы я расслышал как следует, хрен бы согласился на это мероприятие. Даже за компанию с друзьями. Как говорил потом Дидье: «Тридцать баксов за то, чтобы проблеваться». Но это – для него. Я же получил куда больше «удовольствия».
Короче, началось действо.
Разместились мы в пустой крайней комнате у торцевой террасы, расположившись по кругу на тюфяках. Я – у двери, шаман – напротив, Сильвия – справа, Дидье – слева. Перед этим шаман возле каждого участника ритуала поставил тазик, маленький стаканчик, на две трети наполненный айауаской, и стакан с водой – запивать чудодейственный напиток, который оказался невероятно горьким. Закуски не было.
Началась эта процедура добровольного проникновения в потусторонний мир через пару часов после ужина, в кромешной тьме.
Хряпнули мы айауаски, запили водичкой и стали ждать, когда вставит. После этого нужно было лечь и начинать «проникать» или смотреть «мультики».
Прошло минут двадцать. Первой на бочок завалилась Сильвия, за ней Дидье, потом я.
На мультики мне было начхать, а вот с предками я бы пообщался. Лежал я, лежал, вспоминая моих близких, но они почему-то являться не спешили.
В конце концов, справа послышались надрывные утробные звуки: начала метать харч Сильвия. Видать, кто-то ей явился. Потом поперло Дидье. Этот даже сел, потом снова лег. У меня позывы начались нескоро, уже после того, как почти полностью отключились двигательные функции, так что я из последних сил смог придвинуть к себе тазик, оказавшийся, однако, бесполезным. Видно, в моем желудке ничего уже ни с обеда, ни с ужина не осталось, так что очиститься, увы, не удалось. Однако выворачивало неслабо, будто желудок в глотку вытягивало.
А потом началось то, о чем и рассказывать неохота. Потянуло меня в туалет, а я и языком двинуть не могу.
Слышал, как шаман начал завывать, чем-то при этом ритмично шурша, вроде как танец живота в травяной юбке исполнял. Слышал, как потом, очухавшись, встали мои компаньоны. Как шаман заботливо поинтересовался у них о самочувствии, как они ему отвечали. Слышал, как говорили обо мне, типа будить или не будить, и решили не трогать. Потом все ушли, оставив меня, недвижимого, почти что бездыханного, в кромешном мраке комнаты, наполненной шаманскими флюидами.
Никаких предков, ни мультиков я не видел, потому что изо всей мочи пытался удержать непроизвольное истечение мочи из моего практически полностью парализованного организма.
Мацал, мацал по полу вокруг себя в поисках тазика – не нашел.
Потом кто-то приходил, меня о чем-то спрашивали, я мог только мычать, меня зачем-то подняли и переложили рядом. И опять мрак и тишина.
Сколько времени прошло, я не знаю. В конце концов, неизвестно откуда извлеченными силами, я заставил себя принять сидячее положение. Потом встал на четыре кости и почесал по периметру комнаты искать дверь. Пока сидел, собираясь с духом и то и дело заваливаясь набок от какого-то совершенно дикого головокружения, увидел один-единственный «мультик»: черные зигзаги с мелькающими между ними красными полосами.
Всё. На этом мои видения закончились. И ради чего вся эта бодяга? Примерно такой же калейдоскоп мелькал у меня перед глазами, когда я, как-то было дело, принял полшарика аминазина. Но тогда я, хоть и находился в очень расслабленном состоянии, все же мог передвигаться на своих двоих.
Дверь я не нашел и пополз по второму кругу, но уже в поисках своего рюкзака, где, на всякий аварийный случай, со мной всегда была литровая пластиковая бутылка.
Ползал, ползал – нашел. Начал копаться внутри и, к окончательному облому, нащупав пару специфических атрибутов женского туалета, понял, что это рюкзак Сильвии.
К тому времени необходимость что-либо искать уже отпала. «Измученный нарзаном» организм, не в силах более сдерживать позыв к отправлению физиологической потребности, мало-помалу освободился от избыточного содержания в нем влаги, и мне ничего больше не оставалось, как снова заползти на свой тюфяк и попытаться заснуть, чтобы выйти таким образом из состояния этого дикого ступора.
Но тут подкралась очередная неприятность: дал о себе знать слабительный эффект всеисцеляющего пойла. Правда, этот позыв мне кое-как удалось обуздать при весьма незначительных последствиях. Тем не менее, джинсы на следующий день пришлось отдать в стирку.
О, если бы я только мог выйти из этого состояния, и окажись рядом со мной в тот момент этот лупоглазый вурдалак!..
... Справил бы все потребности своего организма на его паскудную харю.
Удалось мне заснуть или нет, я не помню. Помню только, как утром что-то пилили и стучали молотком, потом приходила делегация меня проведать. Поинтересовались, не надо ли чего. Но все, на что я был способен, это, не открывая глаз, принять из рук Дидье бутылочку с водой и сделать из нее, лежа на боку, несколько глотков.
Этим утром в нашей программе была рыбалка, которую я, естественно, пропустил. В середине дня опять пришла делегация с предложением принести мне обед, но я, безуспешно попытавшись сесть, отказался от всего и безжизненно упал обратно, уткнувшись клювом в тюфяк.
***
Только под вечер, обретя чувствительность в нижней части тела, я кое-как поднялся и, можно сказать, вышел на террасу. Рядом тотчас оказался Дидье, который опять сопроводил меня в отдельный кабинет, но уже с меньшими трудозатратами, поскольку звуки пилы и молотка, которые рано утром уловил мой притупленный целебным снадобьем слух, означали сооружение в мою честь перил у лестницы.
Потом ко мне подкатило выдающее себя за знахаря пучеглазое чмо и, заискивающе улыбаясь, голосом, преисполненным заботы и сочувствия, поинтересовалось моим самочувствием. Я сдержанно ответил, и на этом мое общение с ним закончилось. Убрался он восвояси на следующее утро, обслужив прибывшую вечером на два дня молодую американскую пару.
Как бы то ни было, а сто солей за «ритуал» пришлось Сильвии отдать, поскольку она за меня заплатила. Поднимать кипиш с требованием вернуть бабки за неквалифицированное медобслуживание было не с руки. Тем более что Сильвия получила от процедуры удовольствие, вдосталь насмотревшись «мультиков».
На вечер была запланирована охота на каймана, которую я, как и рыбалку, по известным причинам, пропустил. По пути на охоту, на другом берегу, напротив кампо поставили капканы.
Вернулись охотники часа через два, добыв одного кайманчика, длиной сантиметров шестьдесят. С утренней рыбалки не привезли вообще ничего.
На следующий день после завтрака группа во главе с Вильдером отправилась в сухопутный поход по лесу, а меня повезли на рыбалку два молодых паренька: родственник обитающего в кампо семейства и его друг.
Нам повезло несколько больше: ребята поймали штук пять рыбок. У меня было всего лишь два, три срыва. Ловили на кусочки мяса взятой с собой рыбешки. На удочку здесь ловится только хищная рыба. Но только не пиранья. Пираньи при большой воде нет. Даже в сети крайне редко попадает. Она уходит в другие места и возвращается, когда вода спадает. А вообще, по словам рыбаков, сезон пираньи – август месяц. Слухи о зверствах этой рыбы, усиленные голливудской кинопродукцией, как говорят, сильно преувеличены. Если ее не трогать, пиранья не нападает. Но если ненароком зацепишь, то мало не покажется. Агрессивна пиранья в период нереста. Особенно «черная» пиранья.
Чем опасна эта тварь? В Амазонии тьма зубастых рыб. Видел разных, но запомнилась одна: с виду – наша чехонь, а когда раскрыл ей пасть – там, помимо мельчайших, остреньких, как игла, зубчиков, сверху торчали два «клыка», миллиметров восемь длиной. Чисто кобра.
Так вот, любая зубастая рыба схватит, подержит и отпустит (акула не в счет). А пиранья вцепится и начинает плясать, вырывая плоть. Позднее видел шрамы на руках у рыбаков: бывают похожи на шрам от разрывной пули.
В тот же день ребята с гидом подались на другой берег на прогулку и принесли с собой четыре попавших в капканы крысы.
Лесная крыса – размером примерно двадцать сантиметров, спинка и голова у нее коричневые, брюхо серое. На обед нам дали одну из них на пробу. Сказать что-либо определенное по поводу вкусовых качеств этого амазонского деликатеса не могу, поскольку зверушку сильно пережарили. Похрустел задней лапкой и понял одно: есть можно. Если больше не фиг.
Потом гостившие в кампо местные ребята принесли еще одного кайманчика, и детвора таскала их по дому, привязав к хвостам веревку, после чего обоих выпустили на поляну погулять и сфотографировать. Перед тем, как схавать.
Но одна из рептилий оказалась непредвиденно шустрой и на такой скорости рванула к речке, что Вильдер, несмотря на спринтерский спурт, ее не догнал. После этого, оставшегося каймана забрали в дом. Подальше от греха.
Но нам ни рагу, ни отбивной из него отведать на удалось. При нас он еще развлекал детишек.
Потом была прогулка по Йарапе на моторке. Съездили в лагуну, где растет виктория-регия. Видели маленьких обезьянок на деревьях возле берега и небольших зеленых игуан. Несколько раз перед нами выныривали дельфины, но эти оказались настолько стеснительными, что, кроме головы и спинки, ничего увидеть не удалось.
Последним номером программы было посещение обезьяньего острова, где, якобы, живут ревуны. Отправились мы туда несмотря на дождь, который по дороге превратился в ливень, такой, что нам пару раз пришлось выливать воду из сапог.
С обезьянами нам не повезло. Встретить нас никто не вышел и даже голосом издали не поприветствовал. То ли они в непогоду теряют чувство гостеприимства, то ли туземцы их уже всех перевели на котлеты.
На следующий день после завтрака мы двинули восвояси, то есть в Икитос к Бешеному Майку.
По возвращении, все в той же «Розе Техаса» был обед, после чего Сильвия и Дидье отправились покупать билеты на катер до Санта-Розы.
А вечером, после ужина, Сильвия пожелала оторваться по полной.
Сначала было пиво на набережной, где она у черных торговцев бижутерией раздобыла «кокса». Потом мы подались в какой-то бар, где пропустили по маленькой чего-то крепкого, залив это двухлитровым кувшином какого-то, якобы, кубинского пойла повышенной крепости. То есть несколько крепче, чем пиво. Здесь мои друзья ненадолго оставили меня одного, удалившись на некоторое время в туалет на втором этаже, а когда вернулись, началась откровенная беседа сексуальной направленности, то есть кто, когда и как в первый раз. При этом Дидье – сорокашестилетний архитектор с дикими голубыми глазами, здоровенной копной нечесаных кучерявых волос и пучком шерсти под нижней губой, а ля кардинал Ришелье, – то и дело ссылаясь на свою национальную принадлежность, делал акцент на своей постоянной сексуальной озабоченности и поведал нам с Сильвией о том, что утром того дня ему, несчастному, пришлось, как никогда, дважды мастурбировать в течение десяти минут. По ходу теплой, дружеской беседы, он неоднократно делал прозрачные авансы в адрес Сильвии, что ей, видимо, в конце концов, надоело, и она сказала, что, если каждый из нас двоих найдет себе в этот вечер пару, она заплатит за гостиницу.
В итоге мы решили снять обслуживавшую нас официантку – симпатичную девчонку лет двадцати двух, с третьим номером, но без всего остального, – что Сильвия, словарный запас испанского которой значительно превосходил наш с Дидье вместе взятых, не преминула сделать при расчете перед закрытием бара; после чего рванула наружу, сказав, что скоро вернется. Во время ее отсутствия француз поведал мне, что наверху они с Сильвией приняли по дозе кокса, что у нее осталась еще одна, и спросил, не желаю ли я нюхнуть.
Мне было любопытно, что оно такое, потому как, кроме морфия, промедола и этаминала натрия, еще в ранней молодости, я ничего другого не пробовал. Однако, памятуя о последствиях шаманского ритуала, решил не рисковать, потому как перспектива оказаться в отрубе под столом в каком-нибудь перуанском гадюшнике мне вовсе не улыбалась.
Вернулась Сильвия, притащив с собой сильно похожую на вьетнамку миловидную девчонку лет двадцати, с широкой – обаятельной, несмотря на довольно крупные плоские зубы, – улыбкой и рюшкой поперек груди, наличие которой плохо скрывало отсутствие необходимости иметь в ее гардеробе бюстгальтер. При этом наша новая, неизвестно где подобранная компаньонка, старалась как можно чаще одаривать нас с Дидье своей обворожительной улыбкой, что, вполне вероятно, делалось именно с той целью, чтобы отвлечь наше внимание от ее рюшки вместе с отсутствием вышеупомянутой необходимости.
Разместились на двух мотоизвозчиках и двинули на поиски очередного увеселительного заведения, которое закрывалось бы поближе к утру.
Поколесили по городу, нашли. Народу – как шпрот в банке. Музыка ревет так, что расслышать собеседника можно, только лишь внедрившись ему в ухо. На сплошь захлюпанном пивом и захарканном полу кто топчется, кто подпрыгивает, кто совершает в такт музыке имитирующие половой акт телодвижения, прильнув к заду партнерши, упершейся руками в захарканно-захлюпанный пол. У многих топчущихся, подпрыгивающих и трахоимитирующих в руках стаканчики с пивом. Отсюда и пол...
Так и запел бы, вспомнив одну советскую эстрадную песенку: «Как прекрасен этот мир, посмотри!»
Заказали пива, и я, устроившись на табурете возле барной стойки, предался наблюдению за проведением культурного досуга представителями молодежи одной из развивающихся латиноамериканских стран. Кроме нас, иноземных туристов – которых в этих краях, как и в Азии, на фоне туземцев видно за версту – в поле зрения не было. Кабак располагался далеко не в сердце города, в котором, на данный момент, проживало более четырехсот тысяч жителей.
Сильвия сразу же, прихватив стаканчик с пивом, ринулась в гущу событий и, по причине маленького роста, на какое-то время потерялась из виду. Наши компаньонки местного разлива, приняв по чуть-чуть, тоже предались активному отдыху, не удаляясь, однако, от стойки более чем на три шага; а Дидье остался возле меня решать вопрос, кому кто.
Порешили на том, что официантка с третьим номером – ему, а та, что с рюшкой и улыбкой – мне.
А какая разница? Денег, чтобы вести тропикану в номера, у меня с собой не было, а у Сильвии я бы не взял.
Разобравшись, что почем, француз пошел трястись со своей избранницей, а мне не оставалось ничего, кроме как хлебать уже изрядно осточертевшее пиво, переключив почти все свое внимание на «Рюшку», которая, в улыбке являя взору почти все свои зубки, то и дело, танцуя, приближалась ко мне и жестами показывала, чтобы я тоже скалился. Подойдя в перерыве между танцами, «молодая, с чувственным оскалом» сообщила, что улыбка мне очень идет и что я похож на мистера Бина из английского сериала, который – в смысле, мистер – ей очень нравится, чем я, вспомнив гримасы киноклоуна, был весьма польщен.
Через какое-то время из толпы, с глянцевой физиономией и таким же взором, вынырнула наша средиземноморская подруга и энергичной походкой двинулась к стойке, возле которой на фоне пивных бутылок восседал я, увешанный ридикюлями наших пляшущих дам.
Не знаю, почему, – возможно, я в этом убранстве производил неотразимое впечатление, – но Сильвия, схватив меня за руку, потащила с табурета, приглашая танцевать.
Я, выразительно тыча костылем в пол, возражал, как мог, но она, сняв с меня ридикюли и сунув их одной из наших мучач, стянула меня с табурета. Уже стоя, вцепившись в свой костыль, от которого Сильвия настойчиво пыталась меня освободить, я продолжал отбиваться от обалдевше-разгулявшейся бабы, говоря, что без опоры могу упасть, на что она ответила, что будет меня держать. Тогда, красноречиво указав глазами на мокрый пол, я сказал, что могу поскользнуться и упасть, на что она ответила, что не позволит мне этого сделать. Так мы, стоя друг против друга, продолжали эмоционально доказывать каждый свое, дергая каждый в свою сторону мой костыль, пока я не заметил, что наш миниспектакль начинает привлекать внимание окружающих, и... сдался.
И вот, пристроив костыль у барной стойки и взявшись с Сильвией за руки, покачивая из стороны в сторону своими костлявыми бедрами в такт музыке и в паническом страхе переступая с ноги на ногу на скользком от пролитого пива полу, я «пустился в пляс» под какую-то латиноамериканскую мелодию, сосредоточив все свое внимание на том, чтобы не потерять равновесие, когда эта, заправленная гремучей алкогольно-кокаиновой смесью, Дульсинея Тобосская делала пируэты, вскидывая мои руки над своей головой.
Во время танца она то и дело, отступив шаг назад, окидывала меня взглядом с ног до головы и, подняв брови, будто не верила своим глазам, удивленно-восторженно произносила «О!»; а когда музыка закончилась и я облегченно выдохнул после очередного судорожного вдоха, она бросилась мне на шею и, припав к моей диафрагме своим кисельным бюстом, растекшимся под мокрым насквозь платьем, принялась, громко чмокая, лобызать от уха до уха.
В три часа ночи кабак закрывался. Наша официантка резко засобиралась домой. Мы с Дидье тоже были вполне готовы отчалить восвояси, но Сильвию только разобрало, и она, выйдя на улицу, тотчас же принялась выяснять у таксистов местонахождение какого-нибудь кабака, который работает до утра.
Нашелся знающий, и мы, взяв две тарантайки, помчались в неизвестность по, где асфальтированным, где – нет, улицам погруженной во мрак столицы перуанской сельвы.
Приехали куда-то на окраину. Причалили к какому-то зачуханному одноэтажному домику. Дверь гостеприимно распахнута. Пол в помещении ниже нулевого уровня, земляной. В «зале» два или три столика. За одним – посетители. В другой комнате, наподобие не то бара, не то магазина, играет музыка.
Сильвии, по-видимому, жаждущей новых впечатлений, нашей с Дидье компании показалось недостаточно, и она пригласила обоих таксистов, молодых парней, принять участие в пивном застолье, которое продолжалось до рассвета и прерывалось пару раз безуспешными попытками Сильвии научиться танцевать сальсу под руководством Рюшки.
Они там, в своей королевской Испании, хоть и пляшут фламенко, треща кастаньетами, но вертеть кормой, как латиноамериканки, не умеют. Эти же, даже при ходьбе, ухитряются вертеть задом так, будто он у них присоединен к верхней части туловища посредством шарнира Гука, несмотря на то что в у многих особей женского пола в статическом положении между торсом и бедрами не наблюдается никаких внешних признаков промежуточного звена.
***
Завершилась эта прощальная ночь тем, что Сильвия, севшая в мототакси с Рюшкой, исчезла за углом улицы, где высадилась последняя.
Объехали мы с Дидье вокруг весь квартал и, не обнаружив никаких следов, двинули в нашу ночлежку.
Приехали. Дверь подъезда закрыта, ключа нет. Потыкали в замок ключом от верхней двери – хрен вам. Обиделись, пнули дверь – оказалась незапертой. Поднялись, освежились.
К тому времени открылась «Роза Техаса», и мы, в первый раз за всю неделю в неполном составе, пошли перекусить после бурной ночи на голодном пайке.
За завтраком француз принялся распинаться, как он любит свою жену, но при этом не может обойтись без других женщин («Понимаешь, я же француз»), и пожаловался, что Сильвия отшила его еще в ночлежке, когда он полез к ней наверх, игнорируя наличие в апартаментах третьих лиц. В том числе, меня. При этом он нервно шмыгал носом, что свидетельствовало о том, что он нюхнул, и по несколько раз повторял одно и то же, то и дело извиняясь за свою болтливость, чем, невзирая на мое к нему расположение, немножечко меня достал.
Часов в восемь прямо к нашему столику подъехали два, уже знакомые нам, мотоизвозчика. Один пригнал порожняк, а из-под навеса другого влажно блеснули кроличьи зубки нашей Дульсинеи. При виде этого антропологического феномена мне в очередной раз вспомнилась строка из песенки, которую иногда по пьянке исполнял под гитару один мой кореш по работе на Харьковской ТЭЦ-5: «Графиня, мне приснились Ваши зубы...»
Да, такие зубы были вполне достойны того, чтобы явиться во сне: верхние резцы так сильно выдавались вперед, что, даже когда рот их счастливой обладательницы был практически закрыт, они торчали наружу, покоясь на нижней губе. Однако данный анатомический изыск отнюдь не лишал нашу компаньонку внешнего обаяния, а лишь придавал ее физиономии, слегка сплюснутой с боков в нижней части, жизнерадостно-озорное выражение. Так было даже лучше, поскольку при спрятанных зубах ее верхняя губа неестественно выдавалась вперед и создавалось впечатление, что они ей сильно жмут.
Вновь прибывшие уселись за соседний столик, и «графиня» заказала завтрак на троих.
И тут, томимый острой сексуальной недостаточностью с утра минувшего дня, француз принялся донимать ее упреками в том, что, дескать, она, неверная, бросила нас и поехала трахаться с таксистом. Бедолаге только и оставалось, что, сказав один раз «ничего подобного», в ответ на все остальное недоуменно крутить головой и, бросая взгляд на меня, словно ища поддержки, делать большие глаза.
В конце концов, уязвленный в своих лучших чувствах Бонапарт угомонился, Сильвия договорилась с таксистами, что они приедут за ними в половине шестого утра, чтобы отвести на пристань, откуда отходил катер на Санта-Розу, и все отправились на отдых.
Остаток этого последнего дня прошел тускло.
На следующее утро я встал вместе с ними, чтобы проводить. Извозчики ждали у подъезда.
На пристани и она, и он меня пылко облобызали, сказали, что двери их домов для меня всегда открыты, взяли мой электронный адрес и, когда катер рванул от причала «на простор речной волны», сделали из окна дяде ручкой.
Больше от них не было ни слуху ни духу. Знакомства в путешествиях – это как курортный роман, по-американски: «Хэм-бэм, сэнкс, мэм!».
Исключения наверняка бывают, но это нетипично.
Несколько не в себе от обрушившегося на меня одиночества, я вернулся к Бешеному Майку, купил у разносчика – впервые за полтора года – пачку сигарет и, просидев черт-те сколько в «Розе Техаса» за стаканом чая с «Мальборо», решил отвлечься от гнетущей тоски, проведя оставшееся до полудня время в Интернет-кафе по соседству.
После обеда должен был приехать Вильдер и сообщить мне результаты его переговоров с местной властью деревухи Пуэрто-Мигель, находившейся неподалеку от «Кампо-де-Алекс», где, как мне поведали еще в кампо ребята, с которыми я ездил на рыбалку, есть средняя школа, и куда я, еще находясь в кампо, решил попытать счастья пристроиться на отведенное мне время пребывания в Перу.
Река с непролазными зарослями по берегам, бесчисленные птицы, бездонное разноцветное небо с причудливыми облаками – произвели на меня такое впечатление, что я, несмотря на угрозу оказаться павшим смертью храбрых в борьбе со свирепыми амазонскими санкудос, которые меня еще в кампо уже изрядно поклевали, решил еще разок испытать судьбу и тормознуться в сельве...
Как поется в одной песне:
Звенит высокая тоска,
Необъяснимая словами.
Я не один, пока я с вами,
Деревья, птицы, облака...
Когда я вернулся в гостиницу, Вильдер уже был там. В Пуэрто-Мигеле меня готовы были принять на следующий день, и мы договорились, что он заедет за мной в шесть утра и проводит до Науты. Ощущение «высокой тоски» сменилось мыслями о том, «что день грядущий мне готовит», и я, проведя в ожидании бессонную ночь, к шести утра был готов в очередной раз двинуться навстречу неизвестности.
В Науте мы позавтракали рыбным супом, и Вильдер попросил дать ему на такси до Икитоса и по городу, плюс компенсировать расходы на телефонные переговоры, после чего проводил меня до самой лодки, погрузил в нее мой багаж и отбыл восвояси, пообещав как-нибудь навестить. Судя по затребованной сумме, за свои услуги он поимел только завтрак.
***
Знакомый путь, знакомый дождь, знакомая лагуна с викторией-регия, знакомые висячие гнезда-сережки черно-желтых птичек, знакомая протока с разрушенным мостом; только когда прошли через протоку из Укаяли в Йарапу, свернули не направо, а налево и причалили напротив крайней избушки на курьих ножках, стоявшей метрах в десяти от воды.
Боже! Как прекрасна амазонская сельва!
Ради этой красоты стоит... но об этом несколько позже.
Встретила какая-то сильно расплывшаяся матрона с круглой физиономией: ни дать, ни взять наша русская деревенская баба.
Багаж был в доме раньше, чем я выкарабкался из лодки на берег. Лестница, к моему дикому восторгу, оказалась с перилами. Пока я переживал этот восторг, лодочник не отчаливал. И только когда матрона сказала, что за доставку надо платить, я вернулся на землю, на которой еще не очень твердо стоял после двухчасового сидения в плавсредстве.
Четыре соля лодочнику, и в дом, на передней стене которого не очень каллиграфически было выведено краской «БАР БОДЭГА».
Довольно просторная веранда, со всех сторон закрытая синей пластиковой сеткой. Слева от двери – гамак, справа наискосок – окошко бара, над которым торчит телевизор. Напротив бара – небольшой столик и несколько табуретов. В стене напротив лестницы – проем, ведущий во «внутренние покои».
Что такое «бар», известно и ежику, а вот словом «бодэга» в Эквадоре называют либо склад, либо сарай. Интересно, где же меня поселят: в баре? Вряд ли. В сарае или на складе?
Однако на склад не похоже совсем, на сарай – не очень. Г-м...
Познакомился, по очереди, со всеми членами семейства: с дедом – отцом мужа – и четырьмя детьми, от 0.8 до 12 лет. Муж, тоже Вильдер, он же председатель, так сказать, сельсовета, был в отъезде.
По ходу дела выяснилось, что жить мне предстоит в другом месте, недалеко от школы, в «очень комфортабельном», как выразился один из членов сельсовета, доме.
Председатель, он же единственный в деревне говорящий по-английски гид, должен был вернуться на другой день, а пока меня ожидал обед, состоящий из супа, жареной рыбы с рисом и юккой, потом ужин из яичницы с юккой, а затем ночлег на веранде в гамаке под москитеро, потому как, несмотря на сетку, там было охренительное количество москитов по причине наличия в полу между досками щелей в палец шириной и занавешенного какой-то тряпкой дверного проема во внутренней стене, через который просматривалось открытое пространство с другой стороны дома.
Этот проем вел в крошечный тамбур, откуда через другой проем, справа, осуществлялся доступ в опочивальню, где стояли две кровати, занавешенные москитеро, а оттуда очередной проем вел в бар. Все, кроме деда, спали в одной комнате. Дед устраивался на ночлег в тамбуре на полу.
Еще один проем из тамбура выходил на крытый переходной мостик, ведущий в кухню, где висел еще один гамак, стоя длинный обеденный стол с двумя лавками, а в дальнем правом углу находился очаг, так называемая «тушпа», представляющая собой стол с бортами из досок, высотой сантиметров пятнадцать, куда насыпается земля. На землю кладут дрова и разводят огонь. Прямо на дрова или железную решетку ставят кастрюли, чайники и сковородки. Весь дым и сажа, которая не осела толстым, жирным слоем на стенах и потолке над тушпой, выходят в атмосферу через дверной проем, ведущий на малюсенькую террасу, представляющую из себя настил на сваях, без стен и крыши, но с ограждениями в виде перил из тонких бревен. На террасе хозяйка чистит рыбу, моет посуду и все такое прочее, скидывая отбросы прямо в заболоченный огород, где те, после того, как сойдет вода, послужат удобрением для высаженных там сельскохозяйственных культур. Именно так, поскольку «ничто в природе не возникает ниоткуда и не исчезает бесследно, а лишь переходит из одной формы в другую». Ну, вы в курсе.
Кроме того, на террасе умываются и с нее же ходят в туалет, когда вода поднимается настолько, что нельзя пройти в, так сказать, стационарный клозет, который находится под большим развесистым деревом метрах в двадцати позади дома и представляет из себя унитаз с выбитым дном, стоящий на досках над выгребной ямой и занавешенный со стороны дома лоскутом синей полиэтиленовой пленки.
На следующий день опять была жареная рыба с рисом и юккой...
Таким образом, жизнь в сельве, благодаря гамаку с москитеро и дежурному блюду местной кухни, начинала обретать для меня более или менее реальные формы.
На второй день, уже поздно ночью, вернулся босс. А рано утром опять слинял, так что беседа с ним снова откладывалась.
Наконец, вернувшись на третий день, он задержался дома на полдня, и у нас состоялся разговор о моей будущей жизни и деятельности в течение трех ближайших месяцев.
Жить мне предстояло в отдельном доме, с «удобствами», и вести курсы английского языка для всех желающих, поскольку в школах у них в это время каникулы. Однако прежде, чем все это будет, должно состояться собрание «сельсовета», на котором мне предстоит представиться высшему органу местной власти и обсудить с этим органом некоторые конкретные моменты моей работы, включая вопрос ее оплаты.
Вечером того же дня, то есть в субботу, на веранде бара-бодэги состоялся публичный показ видеофильма с Жан-Клодом ван Даммом в главной роли, виденный мной еще лет пятнадцать назад. Собралось десятка полтора детворы и человек пять взрослых.
Подача электроэнергии для развлекухи осуществлялась от бензинового генератора, который стоял на кухне и тарахтел так, что громкость телевизора была введена до уровня, перекрывающего децибелы электроагрегата, что, однако, не могло заглушить звуки шлепков, которыми зрители уничтожали пирующих на халяву кровососущих. Я отбивался от атакующих со всех сторон стервятников, вертя вокруг своей головы носовым платком.
На следующий день, после очередного показа того же самого фильма при той же самой аудитории, на той же самой веранде состоялось собрание правления, в составе человек десяти, среди которых затесалась одна особь женского пола. После личного знакомства с каждым из членов мне было предоставлено вступительное слово на тему, кто я, откуда и зачем. Затем начались выступления членов с комментариями председателя.
Платить мне за работу, само собой, никто не собирался, но обеспечить питанием обещали.
Потом я поинтересовался, какого хрена я торчу в доме председателя, где мне только и оставалось, что валяться в гамаке и сидеть либо на лавке на веранде, либо на ступеньках лестницы, на что мне ответили, что ключ от дома, где меня предполагалось поселить, находится у какого-то члена, не входившего в состав правления и пребывавшего в данный момент за пределами досягания.
***
На другой день, уже в сумерках, за мной явились два активиста, чтобы сопроводить на моторке к площади в центре деревни, где, под здоровенным навесом без стен, было запланировано проведение очередного собрания в мою честь, на этот раз общего собрания жителей деревни. Перед отплытием жена председателя намазала мне руки, физиономию и шею противомоскитным мылом.
На этом собрании мне еще раз пришлось рассказывать о себе, о том, что я согласен работать бесплатно, но при этом меня должны обеспечить всем необходимым для существования и работы, а также ответить на вопросы о режиме занятий и о том, что я ем. Что касается занятий, то я предложил заниматься четыре раза в неделю по полтора часа с детьми днем и столько же со взрослыми вечером, поскольку свет в деревне включали, запуская общественный генератор три раза в неделю через день с шести до половины десятого вечера и по субботам до десяти.
По поводу еды я успокоил публику, сказав, что употребляю в пищу почти все, что ходит, летает и плавает, и что вообще ем немного.
На следующий день объявился носитель ключа, и меня, после завтрака, погрузив в лодку вместе с выделенными хозяйкой дома постельными принадлежностями, повезли к постоянному месту жительства,
А на другой день, часов в десять утра, началось паломничество желающих приобщиться к таинству межнационального общения, и продолжалось оно не менее двух часов. Приходили мамы и папы, записывали себя, своих чад, а то и все семейство в целом.
Как в Эквадоре, так и в Перу, каждый родившийся в стране человек имеет два имени и две фамилии, которые значатся в официальных документах. Например: Хуан Мигель Перес Лопес. Хуан и Мигель – имена, которыми их обладателя могут называть на выбор, Перес – фамилия отца, Лопес – матери.
Если в Эквадоре, помимо Иванов и Татьян, в изобилии можно встретить Лениных, а также изредка Сталиных (одного знаю лично!) и, как минимум, одну Крупскую, то в Перу наблюдается иной сдвиг. В списке моих учеников значились: Ник Джаггер, Ричард Никсон (это имена) и... Гитлер. Правда, ни Джаггера, ни Гитлера мне лицезреть не пофартило, поскольку приучить свое чадо отзываться хоть на «Рабиндранат Тагор», хоть на «Чан Кайши», и записать его на курсы английского языка – дело одно, а заставить ходить на эти самые курсы во время каникул – другое.
Однажды, еще в Эквадоре, в каком-то периодическом издании мне попалась на глаза фотография американской модели – правда, кубинских кровей, – по имени Маруська Лопес, а также довелось познакомиться с мучачей, которую звали Неделька и которая, после того как я объяснил ей значение этого слова, сильно расстроилась. Двадцать пять лет прожила и горя не знала, а тут, на тебе: такой облом.
Эквадорцы вообще имеют склонность не только давать оригинальные имена своим отпрыскам, но и присваивать не менее оригинальные названия чему нипопадя. К примеру, в Эсмеральдас есть ресторан, под названием «Мой вкусный поросенок», а также магазин и аптека «Божественное дитя». На ветровом стекле одной машины видел надпись «Бандит», на другой – «Ядовитый мальчик». А один мотель (так именуются все придорожные бордели в Эквадоре) носит название «Король любви»!
Что до чудных фамилий, то этого добра и в нашем отечестве хоть отбавляй. Встречались мне, например, такие, как Дураков, Дурнев и Дурак. Но есть и еще чуднее. К примеру, Лысокобылка, Перебейнос, Нетудыхата... А взять фамилию одного из российских министров: Шахрай... В переводе с украинского – «мошенник». Но самую замечательную, на мой взгляд филолога, фамилию имеет бывший генпрокурор Украины, пан Потебенько. Чего особенного, казалось бы? А вы попробуйте пропустить в ней букву «т»...
Но вернемся к своим, то бишь перуанским, баранам.
На собрании народ порешил, что я буду ходить столоваться к своим ученикам по очереди: день – к одному, день – к другому и т.д. Однако это решение было изменено после первого же обеда в доме, куда я с невероятными усилиями, пролив не семь, а все тридцать семь потов, вскарабкался по «чудо-лестнице», хоть и с перилами, но с такими высокими ступенями, что во второй раз меня туда не заставили бы лезть даже под угрозой потерять от истощения мои любимые штаны.
Ужин принесли мне домой; а между тем на уроке провели очередное собрание, на котором утвердили новое решение и постановили, чтобы ученики носили мне хавчик, меняясь не ежедневно, а еженедельно, и выбрали «президента», который должен был собирать с учеников бабки на мое содержание (по одному солю), а также контролировать и координировать доставку питания.
Президентом оказалась девятнадцатилетняя мучача, почти что напрочь лишенная какого бы то ни было женского обаяния, но при этом не совсем лишенная сексапильности, благодаря тому, что приходилось на нижнюю часть ее тела. Это, вероятно, и послужило причиной того, что она была едва ли не единственной на всю деревню матерью одиночкой в таком возрасте. Однако я ни разу не видел ни ее ребенка, ни ее с ребенком, а гуляла она по деревне и играла в волейбол вместе с другими незамужними девками.
Вскоре выяснилось, что этой «президентше» не хватало не только женского обаяния. В первую же неделю своего дежурства она три дня подряд оставляла меня без ужина. После чего перестала появляться на занятиях, очевидно, найдя себе более интересное развлечение.
И вообще очень скоро выяснилось – судя по всеобщим опозданиям на тридцать-сорок минут и полному отсутствию желания заниматься, – что записывались на эти курсы не потому, что хотели чему-то научиться, а просто от не фиг делать.
Но это была еще не самая большая неприятность.
***
Занятия проводились в школе, которая была от меня через шесть домов – не больше сотни метров. Но ходить туда после дождя нужно было либо в резиновых сапогах, либо босиком. Сапог у меня не было. Босиком – не солидно. Прошелся пару раз в своих раколовках и сказал одному из членов правления, что мне нужна, так сказать, спецобувь. Кроме этого, на выделенном мне супругой председателя тюфяке было невозможно спать, поскольку для кровати с экономичным интервалом между досками его толщины было явно недостаточно, и нужно было положить что-то еще.
Прошло два дня – как говорится, ноль эмоций. Повторил свою просьбу. Принесли сапоги, но в свой размер ногу с моим подъемом – арочная стопа называется – я воткнуть не смог даже с помощью ассистента, а те, в которые смог, оказались невозможно большими. Ищите, говорю, ребята, ищите. Ищущий да обрящет.
Прошло еще два дня. И тут я, проведя почти без сна пять ночей кряду, немножко озверел, что вылилось в вывешенное на двери моего дома объявление, которое, как мне казалось, в полной мере выражало крик моей жаждущей справедливости души: «Без матраса и сапог нет занятий!».
К моему глубокому разочарованию, толпы читающих и обсуждающих прочитанное я не увидел. На урок, однако, пошел, чтобы показать, какой я великодушный, и сказать, что больше не приду. Уже в классе, перед уроком подскочили две девчонки и радостно сообщили, что у них есть матрас, а член правления, который, видать, до этого плохо понял, о чем я его просил, пообещал, что завтра из Науты привезут сапоги.
Оставалось еще два болезненных вопроса: отсутствие перил у входа в школу и отсутствие возможности мыться. Мытье в реке, как это делают в сельве все нормальные люди, отпадало по технических причинам.
Что такое не мыться при жаре до сорока градусов и влажности, от которой за неделю зеленеет лежащий в чемодане кожаный бумажник и за четыре дня соль в открытой емкости самопроизвольно трансформируется в суспензию, может, хотя бы отдаленно, представить себе даже никогда не бывавший во влажных тропиках. При этом отсутствие кондиционера или вентилятора само собой разумеется.
Через некоторое время, при некоторых усилиях с моей стороны, у входа в школу были сделаны перила (воткнутые в землю две палки и прибитая к ним сверху двумя гвоздями третья), а за моим домом в одно прекрасное февральское утро из нескольких кольев и ржавых листов кровельного железа бригадой самодеятельных строителей была сооружена «баня». Эту баню, то есть загородку из прибитых к воткнутым в землю кольям кусков железа, возвели – приняв оригинальное конструкторское решение – на бетонной плите, негерметично закрывавшей выгребную яму, легко и просто решив таким образом проблему отвода сточных вод.
Вот так иногда приходится бороться за элементарные условия существования. Как пелось в одной революционной песне времен гражданской войны: «Вся-то наша жизнь – есть борьба!»
***
Теперь настало время описать мои «комфортабельные» хоромы.
Дощатый теремок на сваях, высотой до того места, откуда ноги растут, был построен каким-то американцем в дар местному населению с целью его использования в качестве пункта медицинского обслуживания этого населения. Но использовался он, скорее, как аптека, где какой-то уполномоченный активист выдавал страждущим необходимые медикаменты и перевязочный материал, а жаждущим – презервативы, которых еще при мне там оставалось две больших коробки, а один, использованный, нечаянно завалялся под кроватью среди хранившегося там хлама. Видимо, какое-то – пусть даже самое элементарное – «клиническое» обслуживание там все же проводилось.
Дом этот расположен в ближайшем к берегу Йарапы ряду, рядом с питейным заведением, которых на деревню из восьмидесяти домов приходится четыре штуки. Как таковых отдельных басявок там нет. Просто на веранде жилого дома хозяева, обладающие склонностью к предпринимательской деятельности, оборудуют бар. Самое тихое заведение, где крепче пива ничего не бывает, находится в доме у председателя правления. Самое шумное – напротив церкви, рядом с которой стоит школа, напротив которой, через поляну, где местные энтузиасты – кто в кроссовках, кто босиком, кто в резиновых сапогах – играют в футбол, стоит «пенитенциарное учреждение», представляющее собой небольшой навес на сваях, где установлены две кабинки, типа двухместного сортира, внутри которых можно или стоять, или сидеть, поджав ноги. Здесь, по «приговору» местного «ревтрибунала», могут «тянуть срока» от шести до сорока восьми часов нарушители общественного порядка.
За время моего пребывания в деревне «судебных процессов» такого рода не проводилось, хотя в кабаке напротив церкви однажды была драка. Одна за три с половиной месяца. Когда была предыдущая и последующая, не знаю.
В доме, со стороны улицы, два входа: один ведет непосредственно в лазарет, состоящий из трех «палат», по одной кровати в каждой, а второй – через прихожую метр на метр – в «кабинет», в котором имеется обитый изнутри жестью шкаф для хранения медикаментов, крошечная керамическая раковина и наглухо прибитый к стене на высоте пояса топчан, несколько у́же вагонной полки, обтянутый дерматином, под которым пальпируется приличной толщины поролоновая прокладка и где я и провел почти все первые пять ночей до того, как мне принесли дополнительный матрас – кусок толстого грязно-желтого поролона с вырванными по периметру шматками.
Палаты в лазарете расположены так, что одна, которая вместе с тем служила и прихожей, и залом ожидания, имеет форму буквы «Г» и справа отделяется Г-образной перегородкой с дверью от двух других, расположенных «трамваем» клетушек, а слева стыкуется с ватер-клозетом, в котором прямо перед дверью стоит отгороженный простенком компакт, а слева – раковина, справа от которой имеется вторая дверь, ведущая в «кабинет».
В клетушках вдоль наружной стены стоят кровати, ограничивающие комнаты по длине и оставляющие сбоку проход около полуметра. Отделяются клетушки друг от друга простенком в ширину кровати. Над каждой кроватью – окно, а в клетушке, примыкающей к задней стене, – еще одно, с видом на речку. По два окна в первой палате и в кабинете. Все окна и двери затянуты синей пластмассовой сеткой; на окнах изнутри ставни. В первой и задней комнате по квадратному столу полметра на полметра.
Крыша, как и у всех остальных домов, двухскатная, крытая ветками ярины. Волнистой жестью крыты только школа, церковь и «тюрьма».
Торцевые стены дома выведены не на всю высоту, оставляя таким образом с обеих сторон под крышей большие треугольные отверстия, через которые циркулирует воздух, а заодно, помимо птичек, залетает сажа из соседних домов – где готовят исключительно на тушпах, – оседающая на все и вся и с помощью влаги, которой насыщен воздух, бесповоротно въедающаяся в бумагу и ткань.
Над санузлом, на брусьях перекрытия, установлен здоровенный пластмассовый бак, предназначенный для подачи воды к раковинам и унитазу. Но, увы, трубу для закачки в него воды из реки неизвестно кто, неизвестно когда и неизвестно зачем отрезал под самым полом дома, и, вследствие этого варварского акта, самоотверженный учитель-передвижник оказался буквально отрезанным от предусмотренной проектом системы индивидуального водоснабжения.
Потолков в таких домах нет, но в моем доме функцию потолка выполняла все та же пластиковая сетка, там что, при закрытых дверях, практически полностью исключалось проникновение внутрь насекомых, размером больше ее ячейки. Зато их вполне хватало в школе. Эти перуанские санкудос доставали и через двое носков, и через джинсы, и через рубашку с майкой. Иногда залетали в рот, который волей-неволей, по роду деятельности, довольно часто приходилось открывать.
Вся система сантехнического оборудования имела слив в уже упоминавшуюся выгребную яму.
С питьевой водой было все в порядке. Мне сразу же принесли стандартную восемнадцатилитровую канистру, которой хватило недели на три, поскольку питья мне вместе с едой приносили довольно много, а пью я мало: не более двух литров в самую жару. Несколько сложнее дело обстояло с водой на, так сказать, технические нужды. Хотя меня и снабдили двумя пластмассовыми ведрами из-под смазки «Шеврон», емкостью литров по пятнадцать, хватало этого запаса на сутки, и каждый день приходилось просить, чтобы кто-нибудь набрал в реке воды. Если же устраивалась баня в доме, то на это уходила почти вся вода. Мыться приходилось в санузле, стоя прямо на деревянном полу и, в основном, хлюпая на себя водой из лоханки, хотя я и приспособил в качестве душа пятилитровый пластмассовый бачок, который примостил на маленькой полочке, прибитой к стене на высоте лба и предусмотренной для установки на ней осветительного прибора типа «лампарин». Такие полочки были в каждой комнате. Бачок же предназначался для питьевой воды, и, чтобы она оттуда текла, нужно было краник, точнее, пружинный клапан нажимного действия, держать в нажатом состоянии, что я делал, втыкая под клапан шариковую ручку. Однако струйка оттуда шла такая, что для увлажнения всего тела перед намыливанием, приходилось совершать этим телом волнообразные движения во всех трех измерениях.
Баней над выгребной ямой мне, увы, довелось воспользоваться всего раз пять, потому как емкость для воды там поставили дырявую, а воду в нее наливали – если допросишься, что удавалось далеко не каждый день, – или рано утром, или после пяти вечера, а мне мыться нужно было перед занятиями, которые начинались в четыре, а к этому времени воды там оставалось, в любом случае, не более чем на то, чтобы помыть ноги.
А в середине марта баня закрылась совсем, по воле природы, когда мутноватые воды Укаяли и Йарапы, между которыми протянулась деревня, слились воедино, смешавшись с содержимым всех выгребных ям, включая мою. Вышло почти по Лермонтову:
Там, где, сливаяся, текли
Струи Йарапы и Укаяли...
Так что в моем житье-бытье в Амазонии была не только будничная проза, но и возвышенная, можно сказать, поэзия!
***
Однажды, проходя мимо, ко мне зашел мой ученик Ромуло и пригласил посетить карнавал.
Культурно-массовое мероприятие проводилось в центре села, рядом с площадью. Посреди улицы торчал шест, составленный из двух криво соединенных встык частей, общей высотой метра три-четыре, на верхушке которого были навешаны воздушные шарики, пластмассовые ведра, кружки, миски и прочая фигня. Вокруг шеста группа молодежи, в основном, в шортах и футболках с преобладанием черного цвета, с физиономиями, размалеванными красной краской, водила хоровод, только не держась за руки, а ухватив друг дружку сзади за талию.
При этом ребята из числа зрителей время от времени плескали на хороводящих водой, подбегая вплотную, или издали пуляли в них, а заодно и во всех окружающих, резиновыми шариками, наполненными водой, которые при ударе о препятствие лопались. Как правило, эти величиной с кулак бомбочки разбивались о стены домов или о землю, поскольку подвижные мишени от них уворачивались. Не знаю, нарочно ли, нечаянно ли, но разок залепили в меня.
Трибуны ахнули и застыли в ожидании: какой же будет реакция на содеянное этого мало знакомого им русского гринго. Но тот и глазом не моргнул, несмотря на то что перед его рубашки и брюк оказался насквозь мокрым, а скрытые рубашой, но торчащие из-под шкуры, как у анатомического учебного экспоната, ребра еще некоторое время хранили ощущение контакта с метательным снарядом.
Хоровод этот напомнил мне пасхальную ночь в одной украинской деревухе, где толпа одурманенных «народным опиумом» жителей совершала крестный ход, маршируя вокруг квартала, где находился дом, который служил вместо церкви, поскольку, так сказать, стационарное культовое сооружение было стерто с лица земли этого населенного пункта еще на заре советской власти. Шествием руководил поп, приехавший из США с целью возвести в деревухе храм Божий на пожертвования обитающих за бугром наших соотечественников. Поп этот еще пацаном попал в Штаты из Германии, куда его семейство свалило во время войны вместе с отступавшими немцами, после чего прошло фильтрацию в Дахау, как и многие другие такого рода «беженцы».
Вся эта хода только и делала, что в ответ на бесконечные выкрики попа: «Христос воскрес!», не очень спетым хором восклицала: «Воистину воскрес!», причем проходя мимо «церкви», импортный поп выкрикивал этот лозунг на английском и немецком, потому как среди присутствующих находился его американский друг, прибывший с ним за компанию, а также немец из Гамбурга, работавший в нашем институте преподавателем и приглашенный на это таинство вместе со мной моим бывшим студентом, который, бросив институт, а затем и семинарию, пристроился служителем культа в этой деревне. При этом американцу вменялось в обязанность кукарекать по-английски; моему бывшему студенту, его жене (тоже моя бывшая студентка) и мне – по-русски и по-английски; а немцу – который свободно, но неправильно, говорил по-английски и почти никак по-русски, делать это, как минимум, по-немецки.
Церемония снималась на видео одним из жителей деревни.
Несмотря на некоторое сходство этого хоровода с тем крестным ходом, в первом, на мой взгляд, было меньше идиотизма, поскольку его участники, хоть и топтались в грязюке, частенько падая в нее всей кучей, делали они это ничем не одурманенные и ничего при этом тупо не скандировали, а просто, с присущим молодости задором, радостно визжали.
Вдоволь натоптавшись и основательно вывалявшись в грязи, хороводники, вереща от ощущения переполнявшей их наивные души радости и бурлящей в юных телах неукротимой энергии, рванули к реке, откуда, отмывшись и освежившись, вернулись, полные желания продолжать действо.
Когда оно началась, не знаю, но продолжалось при мне около часа; и когда, в конце концов, вся эта свистопляска надоела и пассивным зрителям, и активным участникам, кто-то оказал физическое воздействие на шест, увешанный хозяйственной утварью, и тот, переломившись в точке стыка, рухнул на землю.
И тотчас же все участники хоровода и кое-кто из зрителей с воплями типа «банзай!» бросились на оказавшуюся общедоступной халяву и, падая друг на друга, принялись выдергивать из кучи пластмассового барахла кому что попадало под руку.
Ощипав шест, ликующие участники кучи-мала, с добычей в руках и победными воплями, в очередной раз бросились к реке.
Праздник завершился.
***
Время шло, и настала пора, когда ходить в школу в сапогах нужно было каждый день, независимо от того, был перед этим дождь или нет.
Ходить по воде почти по щиколотку на трех ногах было крайне тяжело. Между тем вода с каждым днем настойчиво прибывала, в то время как число жаждущих овладеть английским неизменно убывало; и, когда учеников у меня осталось в каждой группе около дюжины, я, взвесив все про и контра, принял радикальное решение: перенести занятия к себе домой.
Для этого нужно было три вещи: принести из школы пару столов, раздобыть некоторое подобие классной доски и подвести свет от фонарного столба с перегоревшей лампочкой, торчавшего в полутора метрах напротив дома.
Стол и доску – кусок фанеры, размером примерно шестьдесят на сорок пять сантиметров, выкрашенный розовой водоэмульсионкой, принес Нелвис, парень двадцати пяти лет, который обратил на себя мое внимание способностью соображать и тем, что, в отличие от всех остальных, что-то учил.
Через пару дней другой ученик, двадцативосьмилетний Ромуло, он же член правления, притащив с собой лестницу, здоровенный моток провода и патрон, взялся за подведение электроэнергии к новому учреждению «народного образования». При этом он не принес с собой никакого инструмента.
– Как же ты собираешься все это делать?» – спрашиваю.
В ответ:
– Нож есть?
Подаю столовый нож, который притащила от кого-то из соседей детвора резать папайю, а отнести назад забыли.
Как всегда в таких случаях, откуда ни возьмись, возник «общественный консультант», который проходил мимо и от не фиг делать ощутил острую необходимость принять пассивное участие в этом судьбоносном для деревни мероприятии.
Выяснив, что тут происходит, он взял в руки лежавший на полу провод и, внимательно осмотрев его, с видом знатока, сообщил:
– Телефонный.
Взглянув на провод, довольно толстый для телефонного, я как человек с некоторым опытом использования проводов различного назначения, а потому знающий, что городить из телефонного провода электропроводку на 220 вольт нежелательно, подошел к «эксперту» и взял конец черной «лапши» своими давно не делавшими ничего такого нежными интеллигентными пальчиками. Как и следовало ожидать эксперт оказался бараном, а провод – биметаллическим, компенсационным; такой, насколько мне известно, применяется для соединения термопар с показывающими приборами. Где они его откопали, хрен его знает.
Для электропроводки это не идеал, но, при сечении в полтора квадрата и достаточно толстой изоляции, безопасно.
Проделав в потолочной сетке дырку и пропустив через нее конец провода, монтер принялся зачищать тупым, как обувь, в которой и сейчас еще ходят в северных районах нашей несколько менее необъятной, чем двадцать лет назад, Родины. Изрядно потрудившись, он скрутил концы «лапши» с короткими отводами патрона и, пошарив глазами по комнате, спросил, нет ли у меня полиэтиленового кулька. Кульки у меня были, и я выделил ему – догадавшись, на что его употребят, – тот, который только на это и годился.
Носящий имя одного из близнецов, основавших «вечный город», с помощью ножа распустил кулек на полосы, обмотал ими скрутки, завязал концы двойным узлом и подвесил патрон на брусе посередине комнаты.
Голь на выдумки хитра. Какая там изоляционная лента, если в деревне даже куска провода нормального не нашлось.
Затем аналогичная операция была проделана на столбе.
Тут бы самое время сказать монтеру: «Да будет свет!», так он без лампочки пришел.
Лампочку на следующий день принес Нелвис, и мы продолжили наши занятия, хотя и в несколько «тесном кругу», зато в гораздо более спокойной обстановке.
***
Поначалу, еще в школе, когда на занятия ходило около двадцати человек, на уроках было довольно весело. Не имея англо-испанского словаря, я испытывал некоторые трудности в подаче лексического материала, поскольку мой словарный запас испанского на тот момент был довольно беден, и мне приходилось объяснять значения некоторых английских слов с помощью жестов, мимики или, если объект находился в поле зрения, просто указывая на него, а также, на самый худой конец, описательным методом. В последнем случае, ученикам выпадал шанс в полной мере проявить свое, находящееся на эмбриональной стадии развития, творческое начало.
Проходя тему «Части тела», я, если так можно выразиться, «застрял в промежности». Изобразив на доске, в меру своих художественных способностей, расставленные ноги, спрашиваю, как называется это место по-испански. При этом подчеркиваю: не органы, а именно место между ног, где эти органы находятся.
Народ напрягся. Потом зашушукались, захихикали, заулыбались... Ответа нет.
– По-английски, – говорю, – это называется «кроч», а по-испански?
Наконец, вдоволь нахихикавшись, один молодой пацан говорит:
– Между ног.
«Точно, – говорю, – а по другому никак?»
И тут одна девица, самая молодая, но замужняя, прервав оживленную дискуссию с соседкой, выдает:
– Член!.
– Да нет же, – говорю, – «член» – это как раз орган, который растет в этом месте».
Ладно. Остановились на «между ног.
Потом, при прохождении темы «Мой дом», повторяя уже известные им слова и объясняя значение еще неизвестных, просто в шутку спрашиваю:
– А как по-английски называется домашний предмет, очень важный, с помощью которого делают детей?
Та же самая мучача, радостно так, будто нашла что-то такое, что всю жизнь искала, восклицает по-испански:
– Член!
Ну, что с нее возьмешь? Ей неполных семнадцать, а уже двое детей. Вот она и выдает, что первое на ум приходит. Так и живет, пардон за игру слов, «с членом на устах».
Очень мешала проводить занятия толпа созерцателей, которые, изнывая от безделья и не имея других развлечений, кроме баров, висли на ячеистой стене, заглядывая внутрь и обмениваясь комментариями, а те, кому не хватило свободного места, просто стояли рядом и галдели во все горло, так, что мне приходилось либо более обычного напрягать свои голосовые связки, либо выходить и просить собрание базарить потише.
Приходили и большие, и малые, в одиночку и семьями. Мадонны с младенцами совали своих чад в ячейки, дабы те могли, наряду со своим родным, на халяву освоить еще и английский язык. Выпущенные из заботливых материнских рук индивидуумы, уже имеющие некоторые навыки прямохождения, время от времени проникали в класс через дверь, желая принять более активное участие в учебном процессе.
В светлое время, когда проводились занятия с детской группой и зевак было значительно меньше, в класс, в поисках подножного корма забредала какая-нибудь ряба и, не обнаружив искомого, тупо моргая в своем курином недоумении, пялилась на присутствующих, будто вопрошая: «А шо ж тут можно поклевать?»
***
Рядом с моим домом, почти у самого порога, росла помароса – дерево с красными грушами, которое цветет в конце февраля и урожай с которого снимают в апреле. Зрелые плоды – чуть сладковатые, твердые и сочные. Листва крупная, крона непроглядно густая, а соцветия – удивительно нежного бело-розового оттенка, в виде свернутых желобком лепестков. Когда цвет опадает, земля под деревом покрывается таким же нежным розовато-белым ковром.
В период созревания плодов это ни в чем не повинное дерево доставило мне немало беспокойства, поскольку к нему по несколько раз на дню сбегалась толпа туземной мелюзги в поисках компенсации недостатка витаминов. Пока продолжался сбор зеленых плодов, это был только визг и вопли. Однако по мере созревания плодов прибывала вода, и собирать урожай многие приезжали на лодках. От угла моего дома до дерева было не более метра, и местные навигаторы без конца тыкались своими лоханками в угловую сваю. Особый кайф ощущался, когда вкусить даров природы приплывал какой-нибудь трехлетний соплезвон на четырехметровом баркасе и пытался войти в «пролив» между деревом и домом. От этих тычков дом гудел и вздрагивал, передавая резонансные колебания кровати и, соответственно, возлежащему на ней с учебником испанского языка на пузе бродячему просветителю, который, потея в процессе усвоения обильной рыбно-рисовой трапезы, одновременно пытался повысить свой культурно-образовательный уровень. «Доцендо дисцимус», как говорили в древнем Риме.
Неизвестно, почему, но в деревне помаросу называли «мамэй», хотя последний у них не растет, и никто из них, по всей видимости, его отродясь не видал.
С другой стороны, за окном моей комнаты, стояли две высоченные пальмы агуахэ с метровыми, а то и больше, гроздьями шишковидных плодов, а чуть поодаль, метрах в пяти от дома – лимонное дерево, с которого, по мере созревания, падали в воду невостребованные плоды.
Между кожурой и косточкой плода агуахэ, размером с утиное яйцо, имеется слой сладковатой красно-коричневой мякоти, толщиной около двух миллиметров, которую туземцы любят обгрызать, выплевывая кожуру. А предприимчивые обладатели электрогенераторов и холодильников делают из плодов замороженный десерт: смешивают мякоть с небольшим количеством воды, добавляют немного сахара и, расфасовав в маленькие пластиковые кульки, кладут в морозильник. Очень приятная штука. Названия не помню. Стоит полсоля.
Лимонным соком здесь приправляют все и вся, кроме кофе и чая, а также делают «лимонад»: лимон разрезается пополам, сок выдавливается в стакан, туда же кладется сахар и доливается вода. Если бы его еще и в холодильник – то вообще первый сорт.
Лимон здесь почему-то тоже называют навыворот: «торонха», что по-нашему означает «грейпфрут».
Кроме того, делают напитки из сока лесных ягод каму-каму и убос. Последние внешне очень смахивают на алычу, но даже в зрелом виде невероятно кислые.
Еще в лесу попадаются растущие на деревьях гроздьями – наподобие винограда, но на расстоянии друг от друга, – кисло-сладкие ягоды, цветом и терпкостью похожие на терновник.
***
Одним из самых, если не самым замечательным, факторов в сельве, на мой взгляд, является отсутствие замков. Равно, как и дверей. Двери есть только в, так сказать, публичных заведениях: в барах, в школе, в церкви, в домах, где чем-либо торгуют (и то не во всех), в будке генератора, в тюрьме и в медпункте, то есть в моем доме. Замки – в школе, в будке, в тюрьме и в медпункте, где, поселив меня, с одной двери замок сняли, а ключ забрали.
Выезжая на прогулку по сельве, я несколько раз забывал дверь настежь открытой, при этом на столе напротив нее лежали приемник и фотоаппарат.
В дом без приглашения могли зайти только куры или крысы, залететь таракан или летучая мышь и заползти ящерица, змея или муравьи. Даже приносившие еду дети, постучав в открытую дверь, стояли на пороге и ждали, пока я не приглашу войти.
Несколько раз воспользовались случаем куры, по одному разу – летучая мышь и змея; остальные (за исключение детей) у меня просто жили.
Ящерицы не напрягали, и я их не трогал. Крыс я травил, тараканов и муравьев давил, потому что эти твари лезли везде, куда только могли влезть. Крысы носились по хате ночью и мешали спать, валяя на пол все, на что натыкались, включая бутылки, мыло, висячий замок и прочее. Иногда пробегали по мне.
Тараканы лезли в посуду и белье, дырявя трикотаж, а также обгладывали тканевую обложку моего учебника испанского языка. И тоже иногда пробегали по мне.
Только одного из них я пожалел. Это был экземпляр!
Однажды во время занятий загудело вдруг что-то и, зависнув на несколько секунд над столом, наподобие вертолета, приземлилось на мой словарь. С виду, вроде жук. Здоровенный! Длиной с мой указательный палец и шириной в полтора.
Я таких отросясь не видал, а потому и спрашиваю у публики, которая без всяких эмоций взирала на это чудо-юдо, как если бы это была обыкновенна муха:
– Ке эс эсто?
– Кукарача гиганте, – за всех ответил Нелвис. – Нечасто встречается.
«Кукарача», по-ихнему – таракан, ну, а «гиганте» – оно и по-нашему почти также.
Отловил я эту кукарачу и посадил в пластмассовое ведро для мусора, чтоб на следующий день запечатлеть на вечную память.
Открываю утром крышку: ё-моё! На дне штук тридцать эдаких «черепашек», с ноготь моего мизинца. Опоросилась моя кукарача. Где она только их всех прятала?
Пересчитал я потомство для интереса и оставил в покое, а мамку извлек и понес в «кабинет» запечатлевать.
Позировала мать-героиня неохотно, то и дело норовя смыться. Примитивная личность оказалась: никакого честолюбия. А ведь какой шанс был на веки свой образ в памяти народной оставить, попав на обложку какого-нибудь «гламурного» журнала. Так и слиняла, не дав запечатлеть себя в перспективном ракурсе. Себе на память я ее, правда, успел раза три щелкнуть.
А выводок я не трогал до самого моего отъезда. Так они и просуществовали две недели без материнского молока, всякого там рыбьего жира и прочих витаминных добавок. О дальнейшей судьбе сироток мне ничего не известно.
Муравьи были, в основном, двух видов – маленькие и очень маленькие – и доставали больше всех. С прибытием воды они покинули свои жилища в земле и переселились в дома. Эти паразиты за несколько минут заполняли посуду с едой или сладкими напитками, едва содержимое успевало остыть. Хлеб находили, завернутый в два целлофановых кулька и подвешенный на веревке посреди комнаты. Кроме того, они гуляли по мне, когда я лежал на кровати. Те, что очень маленькие, еще и немилосердно жалили. Стоило босой ногой наступить на их компанию, жующую какую-нибудь крошку на полу, и ты ловил кайф, будто влез в осиное гнездо. Правда, это ощущение после укуса длилось недолго, в пределах минуты. Одна такая падла укусила меня ночью в правый глаз – в самый уголок между веками. Чухался я потом, плача одним глазом, четыре дня.
Еще в доме обитали пауки, светло-коричневые, размером примерно с овода. Но, стоя на своих растопыренных восьми лапах, такой «луноход» занимал пространство с ладонь. Эти, как и ящерицы, жить не мешали, даже паутину не плели. Охотились за счет обалденной скорости передвижения. Их я тоже не трогал.
Некоторых представителей животного мира я наблюдал из окна. Это были, в основном, птицы на реке. Иногда прямо на улицу забредали поохотиться на лягушек цапли. По стволу агуахэ ползал живший там пушистенький тарантул, а по низко свисавшей ветке гуляла маленькая игуана с горловым мешком. Еще было интересно наблюдать зеленых ящериц, перебегавших по воде от дома к дому. Да, именно так, потому что они не плавают, а бегают по воде, делая это с такой скоростью, что самой ящерицы не видно, – только оставляемый ею след.
А поздно вечером, после того как в домах погаснут лампарины и стихнут все звуки, кроме звуков ночной сельвы, я выходил на порог, чтобы посмотреть на перевернутый ковш Большой Медведицы, для чего нужно было запрокинуть голову так, как в Ватиканском соборе, чтобы увидеть «Страшный суд»; а потом ложился в люлю и слушал симфонию сельвы, глядя в окно на лист банана, покачивавшийся под едва ощутимым ветерком на фоне темного неба в чуть асимметричной раме Южного Креста.
***
В ночной сельве невероятное количество самых разных звуков: это и голоса животных, и птиц, но больше всего звуков издают насекомые, и самый замечательный среди них – песня «чичарры».
По ночам я неоднократно слышал доносившийся из лесу на противоположном берегу Йарапы звук бензопилы. И однажды, после того как пилили до рассвета, поинтересовался у одного из своих учеников, что за фигня такая.
– Это чичарра, – ответил он.
– Кто такая, почему не знаю?
– Насекомое.
И тут я вспомнил, что слышанный мной звук был похож на звук бензопилы лишь своим тембром, но, во-первых, он почти не прерывался всю ночь, а во-вторых, нарастал и угасал со строго одинаковыми интервалами времени. Естественно, что никто бензопилой в таком ритме не работает.
Так вот, чичарра – это цикада, но совсем не такая, каких я видел у нас в южных регионах, то есть не зеленая и похожая на кузнечика, а серо-коричневая, с большими, иногда в три раза длиннее тела, четырьмя крыльями, размером и формой тела напоминающая крупного овода. Диапазон частоты издаваемых ею звуков – от громкого пощелкивая до тончайшего звона, уходящего за пределы слуха, то есть, как минимум, свыше четырнадцати килогерц. Но такие рулады выводит одна чичарра. А затевая свой полуночный хор, они выдают частоту, создавая гул, один к одному напоминающий удаленный звук бензопилы.
Первое знакомство с этим чудом природы состоялось еще в «Кампо-де-Алекс», когда парочка этих созданий залетела на свет керосиновой лампы, стоявшей на столе на открытой террасе. У тех были длиннющие перепончатые крылья. Но тогда они не «пели», и, что оно такое, я не знал. Вторая встреча состоялась в Пуэрто-Мигеле, во время занятий, когда одна из многих залетавших в класс чичарр, правда, с короткими крыльями, приземлилась на пол возле моего стола и принялась исполнять «арию Щелкунчика». Тогда мной и было окончательно установлено, кто по ночам «пилит» амазонский лес.
***
С началом интенсивных дождей выявилось еще одно «удобство» моих «комфортабельных» апартаментов. Когда шел сильный ливень при западном ветре, в треугольный проем под крышей задувало воду, которая заливала не только стоявшую прямо под ним пустую кровать, но и, частично, мою. Случалось такое почему-то только по ночам, и волонтеру-просветителю приходилось при свете то и дело гаснущего фонаря китайского производства скоропостижно менять место дислокации, перетаскивая постель на кровать в «приемной», где было сухо – если не считать брызг, залетавших со стола, на который капало через небольшие дырки в крыше, – и по ночам особенно любили гулять муравьи. Именно там один из них зашел подзакусить в мой правый глаз.
Романтики в моих занятиях с туземцами не наблюдалось, если не считать того, что они приезжали на каноэ и, пока шли занятия, у причала, сооруженного Нелвисом из двух досок на вбитых в землю кольях, стояло в ряд несколько лодок, в которые народ после занятий рассаживался когда при луне, а когда в кромешной тьме при свете моего лампарина и разъезжался по домам, чертя по воде лучами карманных фонарей, чтобы не впиляться друг в друга или в фонарный столб.
Здесь тоже, как и в Сан-Пабло, среди учеников затесался «самородок». Этот просто на подсознательном уровне не воспринимал сам факт, что в английском языке прилагательные ставятся перед существительными, а не после, как, в большинстве случаев, в испанском языке. Даже словосочетания с числительными он читал в обратном порядке, будто не верил своим глазам. И в один прекрасный вечер – после того как написанную на доске и пять раз повторенную мной фразу «ин ту уикс», он столько же раз вслед за мной прочел «ин уикс ту», – я мысленно послал вундеркинда на ... и больше не беспокоил.
Обратив внимание на старания и интерес к языку Нелвиса, я предложил ему заниматься ежедневно в индивидуальном порядке. Парень охотно согласился, и мы, когда с электроосвещением, когда при лампарине, приступили к более или менее интенсивным занятиям, насколько ему позволяло свободное время. Лампарин – это керосиновая коптилка, сделанная из жестяной банки из-под сгущенного молока, куда вставляется трубка с фитилем и фиксируется в отверстии банки посредством надетой на нее по посадке с натягом железной бутылочной пробки.
Кроме интереса к английскому, у Нелвиса был еще интерес к рисованию, который проявлялся в живописи акриловыми красками по холсту. Этот интерес пересекался с экономическим, поскольку парень продавал плоды свое изобразительного творчества туристам, от десяти до двадцати пяти солей (в зависимости от размера) за картинку.
Спрашиваю:
– Где научился рисовать?
– На курсах. Два года назад у нас был учитель из Пукальпы и два месяца вел курсы рисования.
– А до этого рисовал?
– Нет.
А еще он написал «поэму», в которой воспел свою деревню, речку Йарапу и красоты окружающей природы. Вообще-то, на поэму это произведение походило не очень. Я бы сказал, что-то вроде «оды в прозе», потому что, к примеру, такой фрагмент, как «В 1930 году группа индейцев кокама и метисов пришла сюда...», даже на белый стих не тянет.
Но дело не в этом. Замечательно то, что у этого парня есть тяга к творчеству! Два с половиной года, в общей сложности, я в этих краях ошиваюсь, и ничего подобного пока не встречал. Он даже книги читал!
Провел я как-то на уроке у взрослых опрос. У каждого спрашивал одно и то же: «Есть дома книги?», «Сколько?» и «Какие?»
В подавляющем большинстве звучали ответы: «Есть. Одна. Библия». У нескольких было две, три. Оказалось: школьные учебники. И только у Нелвиса была «библиотека»: полное собрание «Гарри Поттера».
Но и это не важно. Как выяснилось несколько позже, он и «Дон Кихота» читал. А потом я был буквально сражен, узнав, что, учась последние два года в средней школе в районном центре – на родине своего отца, – он ходил в читальный зал библиотеки! Во!!!
Как однажды философски заметил мой товарищ по экскурсии в «Кампо-де-Алекс», американец Джеф: «Чудеса случаются».
***
Люди здесь, в основной массе своей, живут тем, что поймают, найдут или вырастят. Если всего этого окажется больше, чем необходимо для пропитания, то излишки можно отвезти в Науту или в Икитос и продать на базаре, заработав таким образом деньги. Если повезет, продадут в деревне какие-нибудь свои поделки не очень часто появляющимся там туристам. Никаких пенсий, ни пособий там нет. На зарплате только командированные из Икитоса учителя, которые приезжают перед тем, как сойдет вода, – и несколько недель кормят в деревне москитов в ожидании, когда та сойдет, – а уезжают перед Рождеством. Занятия при таком режиме продолжаются с июня до Рождества; остальное время школьники проводят, охотясь на рыбу с трезубой острогой, которую тут называют «флеча», или бултыхаясь в реке возле берега, а когда вода зальет деревню – делая то же самое посреди улицы. В реку при разливе никто не лезет.
Белье бабы до разлива стирают на плотиках возле берега, а при разливе в домах или на тех же плотиках, привязанных к порогу. У некоторых на плотиках стоят курятники. Кур в этот период кормят рисом. В ближайший магазин – на каноэ или, для разнообразия, – кому по колено, кому по пояс, – вброд.
Купаются, моют посуду и чистят зубы либо на пороге дома, либо в лодке. Поскольку купание производится на виду у всех, то делают это, не раздеваясь: мужики – в трусах, а бабы – в юбках, футболках и том, что под ними. Намыливание интимных зон производится скрытым способом, обмывание – по-разному: мужики плещут водичкой в трусы, оттянув их за резинку, а бабы – просто поливают на себя поверх одежды. Какие ж они после этого, должно быть, скользкие!
Пока глубина воды не позволяет бороздить просторы деревни на каноэ, воду для приготовления пищи носят из реки на себе. Мужики – поставив емкость на плечо, бабы – на голову. Как можно поставить себе на голову, скажем, полутораведерную кастрюлю с водой на палец до краев и пройти метров пятьдесят, не пролив на себя ни капли, я не знаю. Привыкают к этому с детства, потому и походка тут у женщин ровная, без виляния кормой.
Весло дети берут в руки с трех лет, а вообще путешествовать на каноэ начинают с рождения, не отрываясь от сиськи, поэтому любой, рожденный и выросший в сельве, чувствует себя как единое целое с этой полукруглой деревяшкой. Даже подростки запросто набирают из реки воду двухведерной бадьей и ставят ее в лодку, стоя посередине и слегка согнув ноги в коленях.
Питьевая вода в Перу – если брать в канистрах по восемнадцать литров – очень дешевая: один соль. Но местные и на этом экономят: пьют речную воду. Причем не кипятят. Пил и я. Год прошел – пока живой.
Речная вода в сельве – двух видов: «белая» и «черная». Первая – такая же белая, как Майкл Джексон (царство ему небесное). Просто она светлее черной. Берут эту воду для питья не где попало, а на фарватере, там, где самая большая глубина и самое сильное течение. Черная вода есть кое-где возле берега, но, в основном, в лесу. Цвет ее в водоеме – под определенным углом действительно черный – обусловлен, как мне кажется, донной подстилкой. Смотришь в воду – как в зеркало. Правда, при переливании ее из одного сосуда в другой цвет струи напоминает низкооктановый бензин. На вкус – дождевая вода, ни больше ни меньше. Белая вода не такая прозрачная, как черная, и в посуде, где она хранится, оседает желтоватая муть. Увидев это, я попросил, чтобы такую «белую» воду мне больше не приносили.
***
Однажды, увидев проходившего мимо дома одного из моих учеников, Мариано, я пригласил его зайти поговорить.
Парень охотно рассказал мне о том, как служил в армии, как потом встретил свою будущую жену, как построил свой дом, в котором они нажили шестерых детей, и что его старшая дочь учится в Чиклайо; как они живут, как он промышляет рыбной ловлей и что, когда удается поймать очень много, жена рыбу засаливает и отвозит в Икитос, где живет его сестра, чтобы продать там на базаре; рассказал о повадках пираньи, показав пострадавший однажды палец... и под конец спросил, не хочу ли я увидеть игуану и анаконду, которые попались в его сеть.
Я ответил, что с удовольствием, и он пообещал заехать за мной на каноэ часов в девять утра на следующий день.
В девять, не в девять, но заехал, и я, прихватив с собой оставленное кем-то в доме весло, дабы не быть праздным созерцателем, а заодно и поупражняться в гребле, отправился с ним на другой берег Йарапы проверять сети. Ходу – минут десять. Такие речки – глубина которых в сезон дождей несколько метров, а в сухой сезон воды по колено или нет вообще, – называются «кебрадо».
Приплыли. Сеть – из синего пластика, установлена дугой и по краям крепится палками к берегу; в качестве поплавков – разнокалиберные пластиковые бутылки из-под газировки. Прошли над сетью и уткнулись носом в берег у одного ее конца. Мариано вылез на сушу и выбрал около метра сети.
Показался улов: серая игуана, длиной сантиметров тридцать, с приплюснутой клиновидной головой, как у обычной ящерицы. Такую же я видел на речке Квай, в тайской провинции Канчанабури.
Мариано осторожно высвободил бестолковую зверушку из тенет, повертел, показывая мне, и опустил в полуметре от своих ног на траву, головой от берега.
Но неблагодарная скотина, вместо того, чтобы очертя голову рвануть когти куда глаза глядят, не двигаясь с места, повернула свою башку на сто восемьдесят градусов и, раззявив пасть, что-то громко прошипела в адрес подарившего ей жизнь и свободу представителя высшей расы, как кошка при встрече со своим «лучшим» другом, после чего, лениво извиваясь, со скоростью, явно неадекватной ситуации, чухнула в прибрежные заросли.
Что с нее взять – в лесу росла.
Затем Мариано сел в лодку и, выбрав еще метра два сети, явил на свет Божий второй трофей: полутораметровую желто-коричневую анаконду, толщиной в руку мужчины среднего телосложения.
С этой рептилией пришлось малость повозиться.
Запуталась она только головой, но так основательно, что в процессе ее высвобождения в ячейках сети осталось некоторое количество змеиной кожи.
Оказавшись в непривычной для нее обстановке, то есть на дне каноэ и с головой не только в сетке, но теперь еще и в чужих руках, она принялась вертеться, закручиваясь в клубок. Двух рук в таком случае было явно недостаточно, и мне пришлось прийти на помощь.
В то время как Мариано, одной рукой держа змеюку за шею, другой сдирал с ее скользкой башки сеть вместе с кожей, я – ухватив правой рукой за хвост недалеко от конца, а левой – за туловище в полуметре от правой руки,– пытался удержать ее у себя на коленях. При этом она постоянно норовила обвиться вокруг моего левого предплечья свободной, находившейся между мной и Мариано, частью своего тела.
Чтобы не дать ей выскользнуть, я довольно сильно сдавил ей туловище, и тут... не знаю, то ли она усиленную дозу слабительного на ночь приняла, то ли я нечаянно оказал воздействие на ее неизвестную мне эрогенную зону, но паскудное пресмыкающееся ни с того, ни с сего вдруг ка-а-к дриснет из какой-то дырки, оказавшейся возле моей левой руки, струей серовато-белой жидкости, толщиной примерно с карандаш, да с таким напором, что эта струя, ударив мне в локтевой изгиб правой руки, обляпала меня от шеи до колен.
Мариано тут же бросил змею, схватил какую-то тряпку и кинулся, что-то виновато бормоча, вытирать мою руку; будто на нее попал не продукт жизнедеятельности ползучего гада, а, как минимум, концентрированный раствор H2SO4.
Я, продолжая держать анаконду, попросил товарища успокоиться и заниматься своим делом.
В концов концов, Мариано высвободил змею и сунул в заранее припасенный мешок, закрутив его конец.
Я, заметив, что у азиатских аборигенов анаконда считается деликатесом, спросил, не едят ли их здесь.
Мариано сказал, что едят, но он этого делать не будет. Однако, зачем она ему, не пояснил.
Рыбу он выбирать не стал, сказал, что сделает это потом, и мы двинулись в залитые водой заросли, прорубая в некоторых местах дорогу мачете, пока, сделав круг, снова не вышли на реку в нескольких сотнях метров выше по течению, откуда направились обратно.
В лесу Мариано рассказывал о сельве, говорил, как называются те или иные растения, о том, как и для чего некоторые из них используются местными жителями, а также показал мне места, где берут «черную» воду.
Когда мы шли назад по реке, нам несколько раз попадались выныривавшие глотнуть воздуха, серые и голубые дельфины. Но увидеть этих уникальные созданий полностью так и не удалось: над водой показывались только их головы и спинки.
Вернувшись туда, откуда начали прогулку по лесу, проверили сети и выбрали рыбу. Улов оказался неплохой. Потом Мариано предложил мне пообедать у него, пообещав суп, – которого я не нюхал с первого и последнего обеда в доме одного из моих учеников, – и мы, переправившись на противоположный берег, причалили напротив его терема. Точнее, терема у него аж два: жилой дом и метрах в пяти от него кухня, с тремя стенами и верандой без стен.
Лезть в дом по экзотической лестнице из трех ступеней и высотой мне по плечо, я наотрез отказался.
По такому случае, хозяин приволок из дома и поставил на кухонной веранде обеденный стол, подвесив рядом гамак, дабы любимый учитель мог качественно отдохнуть после трехчасовой прогулки по сельве, а заодно с максимальным эффектом усвоить все питательные вещества, содержащиеся в предстоящей трапезе.
Между тем хозяйка сходила к лодке за рыбой и принесла пустой мешок, в который Мариано упрятал анаконду. Тварюка, воспользовавшись тем, что мешок не был завязан, а только закручен, не будь дура да и сделала ноги, улучив момент, несмотря на то что во время переправы через речку не подавала никаких признаков жизни. Ну и правильно, а то кто его знает, чем бы для нее закончился этот невольный визит к «старшим братьям», не избалованным употреблением в пищу мясных продуктов.
Мне, за три с половиной месяца, раза два довелось обсосать говяжью косточку, раза три куриную и по одному разу отведать кусочек мяса «махаса» и «анюхэ». Первый – ужасно симпатичный зверек с длинной зауженной мордочкой, очень широко расставленными глазами, маленькими ушками и жестковатой пятнистой серо-коричневой шерстью. На вкус его можно, наверное, сравнить с крольчатиной, второго – ни с чем. Предложи мне на выбор его или лесную крысу, я бы еще подумал.
Здесь лишь немногие держат кур и уток. Больше никакой живности, за исключением нескольких собак и котов, нет. У одного Мариано была какая-то инфантильная хрюшка (да и ту он продал в Науте, когда начала прибывать вода), которая целыми днями бродила по деревне, тыча рылом в землю в поисках каких-нибудь корнеплодов, из которых тут, по причине заболоченности почвы, ничего, кроме юкки, не растет даже в сухой сезон.
Под сухим сезоном в сельве подразумевается не период отсутствия дождей, а время, когда по территории, где находится населенный пункт, передвигаются не на лодках, а пешком и без резиновых сапог.
Пока хозяйка стряпала, поболтали о том о сем, после чего был подан суп. В супе ничего, кроме вермишели и лохмотьев разварившегося лука, замечено не было, мясо – в одной кухне с ним не лежало; но на вкус похлебка была ничего, а потому я, более полутора месяцев не видевший первого блюда, полностью выхлебал здоровенную тарелку и согласился на добавку, попросив немножко. «Немножко» оказалось такая же полная тарелка, которую я, хоть и осилил, но от второго вынужден был отказаться. А на второе был рис с жареной рыбой и речными моллюсками из крупных черных витых раковин. Последних мне попробовать так и не довелось.
***
После обеда хозяин принес показать мне свою «библиотеку»: три школьных учебника, один из которых был учебником английского.
С веранды его кухни был виден мой дом, но я сидел туда спиной и не видел, что ко мне явился посетитель. Его, то есть ее, увидел сидевший напротив меня Мариано. Это была жена моего ученика Родольфо, который взял на себя миссию обеспечивать меня питанием в течение всего текущего месяца.
Хочешь, не хочешь, а нужно было вставать и, отказавшись от экзотического послеобеденного отдыха в гамаке, топать домой, чтобы успеть распорядиться принесенной едой раньше муравьев.
Сам Родольфо приносил мне еду раза три; все остальное время это делала его беременная на восьмом месяце жена, Мария. Мне было малость не по себе, когда эта молоденькая, с типичными индейскими чертами и очень серьезным выражением миловидного лица девчонка, с баллоном в полтора баскетбольных мяча, таскала мне хавчик, шлепая через полдеревни по колено в воде, в то время как ее кормилец мотался на каноэ вдоль по речке, покупая и перепродавая рыбу.
Но для них это дело обычное. Женщины до последнего дня делают всю домашнюю работу. На «сохранение» там не ложатся и рожают, как правило, дома. На такой случай, в любой деревне имеется «санинструктор», типа повитуха.
Родила, очухалась от радости и – к тушпе, а потом – к речке: белье стирать.
Случалось, когда мой кормилец-доброволец занимался отхожим промыслом до самой ночи. Лодка у них была одна, а Мария боялась ходить по воде в темноте, и в такие дни учитель-доброволец ложился спать, попив водички.
Я посчитал: в общей сложности за весь период моего там пребывания меня, по разным причинам – иногда давая объяснения, иногда не считая это нужным, – оставляли на ночь щелкать зубами пятнадцать раз, под конец приучив таким образом оставлять заначку с обеда или завтрака. Обычно, это были булочки или галеты, или немного риса.
***
Через пару недель выгуливать меня повез другой мой ученик, Милетон, муж сестры Нелвиса, которой был тридцать один год, а их старшему сыну – шестнадцать.
Милетон жил на другом берегу Йарапы, на небольшом возвышении, которое не затоплялось. Кроме них, там жила еще только одна семья, но в будущем туда планировалось переселить всю деревню. Там же находилось и деревенское кладбище.
Этот парень тоже хорошо знал сельву и во время прогулки постоянно что-нибудь рассказывал либо о растениях, либо о животных.
У этого тридцатидевятилетнего обитателя джунглей была типичная крестьянская физиономия и своеобразная манера после почти что каждой фразы, произносить звук типа «хе-хе». Еще у него была манера, рассказывая о каком-либо предмете обихода, спрашивать: «Хочешь?». Рассказывает о рыболовных сетях – «Хочешь?». Рассказывает о лодках, – «Хочешь?», и т.п. Вроде я там жить собирался.
А еще он сказал мне, что такой домик, как у меня, только чуть поменьше, там можно построить за триста солей.
Твою мать! За сто баксов! На берегу Амазонки!
Во время прогулки с ним я первый и единственный раз видел туканов. Двух видов: небольших – размером примерно с сойку, и крупных – раза в полтора больше вороны; сплошь черных, с толстенным красным клювом – у основания толщиной во всю голову, – длиной почти как сама птица.
***
В следующий раз я ездил с Ромуло на его моторке вверх по Йарапе до того места, где в нее впадает речушка Кумасеба, пересыхающая в сухой сезон. Эту прогулку доморощенный электромонтажник попытался совместить с рыбалкой при помощи флечи; но бить рыбу приходится в прибрежных зарослях, а четырехметровый, слаженный из досок баркас, для боевых маневров в кущурях не приспособлен. Поэтому результат охоты вышел незавидный: одна рыбешка с ладонь. Но зато мы видели розовых дельфинов, которые, как и другие их братья по классу, выныривая, чтобы глотнуть воздуха, показывают только голову и спинку. Структура и оттенок кожи этих дельфинов таковы, что издали кажется, будто они прозрачные.
Еще этот рыбак, футболист и член сельского совета сказал мне, что где-то тут водится тридцатиметровой длины анаконда, а когда я возразил, что, мол, таких не бывает, он выдвинул незыблемый аргумент:
– Люди говорят.
Хотел было выдвинуть контраргумент, типа «говорят, что кур доят», но воздержался, усомнившись в его эффективности.
К слову, розовый дельфин – символ перуанской Амазонии.
***
А уже под конец моего пребывания в этом заповедном уголке перуанской сельвы я несколько раз ездил на прогулку по лесу с Нелвисом. Одна из них имела целью поездку к смотровой башне. Во время этой поездки, продолжавшейся пять часов, состоялось случайное знакомство с лягушкой-капитаном и незапланированное купание с фотоаппаратом.
Пробираясь через заросли, мы натолкнулись на препятствие в виде довольно толстой ветки, протянувшейся на высоте сантиметров восьмидесяти над водой и перекрывавшей проход между деревьями.
Нелвис, сидевший впереди, несколькими ударами мачете отрубил эту ветку на расстоянии полуметра от ствола и погреб вперед.
Я, чтобы увеличить стартовую скорость нашего плавсредства, ухватился за оставшийся сук левой рукой и потянул его на себя, одновременно отталкиваясь вправо, чтобы на него не напороться.
Непонятно, почему, но корму лодки при этом потянуло влево, под этот сук. Я же, вместо того, чтобы откинуться назад и лежа пройти под ним, инстинктивно качнулся вправо. Доля секунды – и я, врезавшись в сук грудью, бульк!..
Что было первой мыслью, сказать не могу; их был целый клубок: «Лодка перевернулась!», «Что с Нелвисом?», «Что с фотоаппаратом?», ну, и, естественно, что же со мной, любимым.
Судя по положению своего тела в водном пространстве, я быстренько сообразил, что повис вниз головой, зацепившись согнутыми в коленях ногами за борт лодки: голова и грудь под водой, остальное над.
Исходя из того, что рядом никто не бултыхается, я сделал вывод, что Нелвис остался в лодке.
Поскольку фотоаппарат, находившийся в закрытом футляре, до этого болтался у меня на шее, я, стремясь его спасти, изо всех своих возможностей прогнулся, но, увидев, как тот сполз с моего живота в воду и ушел вниз, насколько ему позволял ремешок, понял, что моему «Олимпусу» кранты.
Теперь настал черед подумать о собственной персоне, и я, ощутив неудобство позы и осознав бесперспективность данного положения своего тела, решил выйти из воды если не совсем сухим, то, по меньшей мере, наполовину, для чего попытался, согнувшись рывком, вынырнуть и ухватиться за борт лодки.
Хрен вам.
Каноэ – не «казанка» и для таких финтов не приспособлено. Своим маневром я только накренил лоханку, так, что правая нога соскользнула через борт в воду. При этом я несколько преждевременно попытался сделать вдох, за что был тотчас наказан, хватив носом воды, которая, как обычно бывает в подобных случаях, попала не в то горло.
Продолжать далее гимнастические упражнения, имитируя синхронное плавание, не было смысла, поэтому я, резко выпрямив левую ногу и бултыхнувшись в воду полностью, перевернулся под водой и вынырнул на поверхность.
Не могу сказать, почему, но глаза у меня все время оставались открытыми, и, когда я перевернулся, перед самым своим носом увидел переломленный почти у поверхности воды ствол дерева, верхний конец которого под острым углом уходил в мутную глубину под лодкой.
Видимо, когда я, еще сидя в каноэ, потянул на себя сук, лодка и пошла вбок, скользя по этому обломку.
Вынырнув и ухватившись за борт лодки, я увидел Нелвиса, который стоял, держась обеими руками за борта, лицом ко мне.
Пока я там кувыркался, парень не только удерживал лодку, не давая ей перевернуться, но еще успел встать со скамьи и развернуться лицом ко мне.
Фотоаппарат, как ни в чем не бывало, висел у меня на шее.
Увидев, что Нелвис намеревается прийти мне на помощь, и понимая, что из этого ничего не выйдет, то есть что он не сможет втащить меня в лодку, я, давясь кашлем от попавшей в легкие воды, прохрипел, чтобы он оставался на месте. Затем, прокашлявшись и восстановив дыхание, попросил его подать лодку назад, загнав кормой в развилку дерева, на стволе которого торчал злополучный сук.
Собственно кормы у его каноэ не было. Это был такой же заостренный конец корпуса, как и спереди, а потому лодка беспрепятственно вошла в развилку, приняв более или менее устойчивое положение, при котором можно было попытаться влезть в нее через борт.
Попытался, вытолкнувшись ногами, выйти на прямые руки.
Хрен вам.
Лодка, загнанная в развилку, хотя и не перевернулась, но при рывке накренилась так, что едва не зачерпнула воды, вдобавок к той, которой в ней и так уже было вполне достаточно с момента моего падения.
Тогда я попросил Нелвиса передвинуть лодку так, чтобы заднее сиденье было точно под сучком. Когда он это сделал, я ухватился обеими руками за сук и, подтянувшись, насколько мог, забросил, поочередно, обе ноги в лодку, так, что сиденье оказалось между ними, после чего затащил через борт свою мокрую задницу, продвинулся на сиденье до его середины, вывернулся из-под сучка и, развернувшись лицом к своему товарищу, принял нормальное рабочее положение.
Все это время Нелвис стоял, держась руками за борта и удерживая каноэ в равновесии.
Усевшись, я занялся проверкой своего фотоаппарата, а Нелвис – вычерпыванием воды.
В футляре воды не было, но его обкладка из мягкого материала была сырая, а на батарейках и чипе остались капли. Хотя надежды на лучшее не было никакой, все же, сдунув воду с влажных элементов, я попробовал включить аппарат: отсутствие надежды полностью оправдалось. Настроение упало так же быстро, как я вывалился из лодки. Еще не было сделано снимков в лесу, не было закатов... а возможность приобрести новую цацку в ближайшем будущем не просматривалась.
А тут очередная неприятность: массированной атакой дали о себе знать муравьи, которые, попадав с потревоженного дерева на голову, теперь спустились на шею и полезли под рубашку. Сначала я увидел, как замахал руками Нелвис, стряхивая с себя этих тварей, затем и сам почувствовал желание сделать то же самое.
Следующей неприятностью оказался тот факт, что вместе со мной из лодки выпало мачете, которое, в отличие от меня, вынырнуть не смогло и теперь покоилось где-то, так сказать, на «дне леса», на глубине, если верить Нелвису, около двенадцати метров.
Но до смотровой вышки мы все-таки добрались.
Какой-то хитрый американец, владелец одного из лесных кампо, к тому времени закрытого по причине нерентабельности его содержания, соорудил эту конструкцию, использовав в качестве опоры для деревянной винтовой лестницы высоченное дерево с толстым стволом, расходящимся в нижней части в виде трехконечной звезды.
Нелвис сказал, что, из соображений безопасности, с некоторых пор никто наверх не поднимается. Если бы я только не нырнул вместе с фотоаппаратом! Полез бы. Чтоб я сдох! Посмотреть на сельву с высоты нескольких десятков метров! Где, когда еще? Но настроение было такое поганое, что ни на какие подвиги не тянуло.
Возвращаясь, недалеко от вышки увидели большую лодку с туристами евро-американской внешности. Шесть человек. По три с каждого борта. В составе «рыбацкой артели» – две или три бабы. Рожи у всех тупые! – как на подбор.
Сидят, что тебе деревянные, закинув удочки каждый на свою сторону и смотрят перед собой отмороженным взглядом. А смотреть-то не на что. Поплавков нет. Они тут ни к чему. Рыба вся зубастая. Поклевка прекрасно рукой ощущается. Сидят, ждут. Перефразируя классику: «Ловись пиранья, большая и маленькая» или картина Репина «Рыбаки на Волге». Только рожа у одного – вся в пирсинге и заросшая! Убиться веником: чисто бабуин. Репин таких не видал.
Ждите, жертвы турпропаганды, ждите! До августа недолго осталось. Середина мая уже.
Выбравшись на открытую воду, двинулись по течению обратно. По пути увидели у правого берега дерево убос и подошли собрать ягод.
Ягод оказалось много, и на дереве, и в воде под ним, и мы собрали достаточно для того, чтобы приготовить напиток.
Когда выгребли на середину и пошли вдоль реки, Нелвис, ни с того, ни с сего, вдруг говорит:
– Капитан.
Я не врубился и переспросил:
– Что?
Парень уточнил:
– Лягушка-капитан.
– Какой еще капитан? – спрашиваю.
– Не видишь?
– Не вижу.
– На самом конце.
Я, ни черта не поняв ни про лягушку, ни про капитана, ни про конец, уже молчу.
– Не видишь?
– Не вижу.
– А так? – Он повернулся корпусом на девяносто градусов, показывая рукой на нос лодки. – На самом конце.
И тут я увидел: там, где борта сходятся, образуя нос лодки, лежит что-то коричневое с черными пятнышками, размером с полтора спичечных коробка.
Присмотрелся: не лежит, а сидит, опершись на выпрямленные передние лапки и подняв голову, по форме и цвету – вроде как упавший с какого-то дерева, подгнивший лист.
– Дай-ка мне ее, – говорю.
Нелвис приподнялся с сиденья и, сделав шаг вперед, сгреб кваку-задаваку в жменю. Затем, так же, на корточках развернулся и, приблизившись ко мне, протянул руку.
Я подставил ладонь и, взяв у него это очередное чудо природы, принялся его разглядывать, слегка сжав пальцами с боков, чтобы не смылось.
Размером и «телосложением» эта квака смахивает на нашу садовую землянушку, только туловище у нее несколько сплюснутое, а на голове то, что у человека называется «надбровными дугами», так сильно выдается вверх, что похоже на рожки. Но самое замечательное – это ее «камуфляж». Голова и спинка имеют совершенно идентичный подгнившему листку коричневый оттенок с черными пятнышками. И конфигурация соответствующая. Даже на песке будет лежать – глядя сверху, не отличишь.
Забралась она в лодку, когда мы вылавливали ягоды в прибрежных кущурях.
Любит ли это создание кататься на лодке вообще, я так и не узнал, но если заберется, то непременно займет свое любимое место – на носу.
Надивившись на эту невидаль заморскую, я вытянул руку над водой и разжал пальцы. Бульк! – и пошла брасом.
***
Вернувшись домой, я, первым делом, достал из футляра свой «Олимпус», вынул чип с батарейками, открыл заглушки гнезд для подключения кабелей и положил на стол сушить. На всякий случай. Уж очень мне не хотелось верить в то, что жизнь моей цацки так внезапно и нелепо оборвалась.
На следующий день поставил все на место и нажал кнопочку включения. И аж мурашки побежали от неожиданности: выдвинулся объектив и начал самопроизвольно дергаться туда-сюда. И все. Но где-то в глубине души, вместе с объективом дернулась и надежда.
На следующий день объектив уже не дергался, и включался просмотр кадров с самопроизвольной сменой.
На третий день я сделал несколько снимков, но кнопки настроек по-прежнему не работали.
На четвертый день добавились многие функции; а еще через день, после просушки на солнышке, когда исчезла влага с внутренней стороны дисплея, цацка работала как ни в чем не бывало! На все сто!
***
Уехать из Пуэрто-Мигеля я решил в середине мая, чтобы еще несколько дней пробыть в Икитосе. Нужно было отремонтировать зарядник, напечатать фотографии и отдать их родственникам Нелвиса в Икитосе, поискать и купить чтиво на английском языке, а также загрузить снимки на сайт «Фейсбук».
Дожди еще хлестали, но вода уже начала потихоньку спадать, что было заметно по следам на сваях домов.
Глядя на небо через выходившее на юг окно, я неоднократно наблюдал по вечерам интересную картину: над лесом на противоположном берегу Йарапы небо отсвечивало разными цветами, тогда как солнце садилось справа, на западе. Непосредственно закат я наблюдать не мог из-за помаросы, которая своей кроной напрочь закрывала весь вид на запад, и, только согнувшись почти пополам на пороге своего дома, по отблескам на воде мог догадаться, что там происходит нечто, достойное более пристального внимания.
Естественно, возникло желание увидеть, что там происходит и запечатлеть это на память. Для этого нужно было иметь, как минимум, заряженные аккумуляторы для фотоаппарата и лодку. Проблему зарядки я, частично, решил следующим образом: откопав среди хлама под кроватью кожух крыльчатки бензогенератора, я обнаружил в нем электромагниты с отводами. Открутив эти отводы, я присоединил их к «лапше», идущей к лампочке в комнате для занятий, сделав на изоляции лезвием маленькие надрезы и заизолировав соединения уже известным способом – с помощью целлофана от кулька. На свободных концах отводов были припаяны ламели под плоские контакты, которые я, поработав ножом, приспособил под круглые.
Теперь можно было заряжать аккумуляторы. Но для их полной зарядки требовалось пятнадцать часов, а «колхозный» генератор включали всего на три, и то через день. При таком ресурсе много не нащелкаешь. Тут на помощь опять пришел Нелвис: купил для меня в местной лавке пару батареек аж за шесть солей. В подарок. И три последних дня мы с ним выходили на простор Укаяли только для того, чтобы снять закат. Сделать это можно было лишь в течение пятнадцати минут, с половины до без четверти семь, с момента, когда солнце, коснувшись кромки леса, начинает за него прятаться.
Вот тут-то и происходит то, ради чего – хотя бы только ради этого – стоит забуриться в сельву. Бывает это не каждый день, но мне повезло: я заснял то, что там называют «перламутровый закат». Кроме того, в это время можно увидеть, как облака над лесом – со всех четырех сторон света! – отсвечивают если не всеми, то, как минимум, четырьмя цветами радуги. Ты сидишь носом к западу, солнце уже скрылось, а вокруг над горизонтом – разноцветные облака. Посмотришь по сторонам – обалдеть! Посмотришь назад – офигеть! Посмотришь вперед – ох..!
А еще, на закате можно увидеть, как играют дельфины. Видел я, правда, только серых, но все равно в кайф. Сидишь в каноэ, а метрах в пяти-десяти от тебя взмоет свечой эдакий «кабанчик», метра полтора длиной, и – плюх! И пошла качка! Хорошо, что не рядом с лодкой...
А еще Нелвис рассказывал, что, так сказать, в сезон любви, можно увидеть их брачный танец, когда «сладкая парочка», выпрыгнув из воды, несколько секунд стоит на хвосте, которым они быстро-быстро двигают, удерживаясь на поверхности воды и хлопая при этом своими боковыми плавниками. Что-то вроде два притопа, три прихлопа.
***
Пока я там жил, мне несколько раз довелось иметь контакт с внешним миром. Дважды удалось съездить в Науту, чтобы обменяться с друзьями посланиями через Интернет, и дважды встретиться с соотечественниками: семейной парой туристов и турагентом из Питера, Леночкой, увидав которую, мне не оставалось ничего, кроме как пожалеть о моей безвозвратно ушедшей молодости.
Несколько раз меня навестил Вильдер, привозивший в деревню туристов; и американец Джеф, с подругой и маленькой обезьянкой, которых он приобрел в Икитосе. Первую – в каком-то отеле, которым та владела на паях; вторую – на рынке «Белен», за двадцать пять солей. Этот типичный – и внешне, и манерами – янки уже три года обретался в Перу, арендуя в Лиме квартиру, а последние несколько месяцев отирался в Икитосе, снимая дом за триста пятьдесят баксов в месяц, и время от времени совершал экскурсии в сельву, пополняя свою коллекцию фотографий, которые потом продавал через Интернет.
А еще мне довелось снова повстречаться с тем самым шаманом, который «обслуживал» нас в «Кампо-де-Алекс».
***
На другой стороне улицы, чуть наискосок влево, жила одна мучача с двумя детьми и тремя собаками. Одному ее пацану было шесть, второму – около полутора. Самой мучаче, на вид, лет тридцать, и привлекала она внимание тем, что имела полный рот зубов из желтого и белого металлов и мужеподобное сложение. Если бы не дебелое, изрядно отвисшее вымя, от мужика ее отличала бы разве что прическа а ля Эдит Пиаф без завивки.
Так вот. Когда я в первый раз увидел этого упыря, который приехал к ней на пару дней погостить, то счел его за дедушку ее отпрысков. Ан нет.
В последствии выяснилось, что он им не дедушка, а папочка, а их мамочка – его наложница, которую он приволок сюда из Науты, купив ей этот терем с полом из тростника гуадуа, который при ходьбе по нему играет под ногами, как батут.
За время моего пребывания в деревне, он приезжал навестить свою находившуюся в горячем резерве шмару три раза. При этом делал вид, что меня не знает.
Видать, айяуаска была для него элексиром молодости, поскольку в свои шестьдесят четыре этот Кащей Бессмертный, помимо упражнений со шмарой, мог, как Тарзан, лазать по деревьям.
Шмару звали благоухающим именем Флоринда.
***
Незадолго до отъезда захотелось мне малость приколоться. Решил я запечатлеть себя на вечную память в индейском одеянии, то есть в травяной юбке, с перьями на голове и в боевом раскрасе.
Попросил Нелвиса принести необходимые для экипировки компоненты.
Через день он вместе с обедом притащил пару плодов какого-то растения, величиной чуть поменьше куриного яйца, с кожурой, покрытой колючками, как у репейника, и семенами, наполненными красным соком, а также четыре совиных пера и два «веретена» пальмы агуахэ.
Веретено это представляет собой что-то вроде бутона, из которого при раскрытии, вместо цветка, на свет появляются расходящиеся веером длинные, метра полтора и больше, похожие на лезвия листья. Таких листьев, скрученных в трубочку, в бутоне несколько десятков, и вес этот бутон имеет, как железная болванка.
Чтобы его достать, нужно, прихватив с собой мачете, взобраться по стволу пальмы, который на несколько метров от земли не имеет ни веток, ни сучков. При этом имеется реальный шанс встретить на пути тарантула, которые селятся в щелях между чешуйчатыми фрагментами коры, в горизонтальной плоскости двумя противоположными концами слегка отгибающимися от ствола.
Распустил Нелвис бутоны, извлек из них листья, и, приторочив один из них концами к шпингалету на открытой двери и петле на косяке, принялся привязывать к нему остальные.
Ну, думаю, класс! Разрисует мне Нелвис рыло, я разденусь, напялю эту тогу, повтыкаю за уши перья, надену резиновые сапоги, возьму в десницу мачете, а в шуйцу весло, сяду на стул в дверях, приняв преисполненную достоинства позу и придав фейсу соответствующее сюжету выражение, а он отъедет в каноэ на пару метров, и... выйдет офигительный портрет. Останется только надпись сделать: «Иногурация президента племени Уткубанку-Мачу-Дрочу». Теперь везде президенты, вожди уже не в моде.
Однако, скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Закончил парень свое рукоделие уже на закате и отбыл восвояси.
На другой день он пришел поздно, чтобы поехать со мной «ловить» закат. На третий тоже. А на следующий, в шесть вечера, должна была состояться, так сказать, «тайная вечеря», то есть прощальный ужин, который предложили устроить мои ученики в канун моего отъезда.
Подождав Нелвиса часов до четырех, я решил все сделать сам, как получится.
Что вышло с макияжем, не знаю. В огрызок зеркала, которым я пользовался для бритья, помещался один клюв, и раскрас практически производился на ощупь.
Затем, поставив стул на кровать, куда я совершал по ночам бегство от дождя, и положив рядом с ним мачете и весло, я пристроил фотоаппарат на столе на стопке книг и сделал несколько пробных снимков с помощью автоспуска, чтобы вписаться в кадр со всеми причиндалами.
Когда необходимое положение аппарата было установлено, я разделся и пошел в соседний отсек, где стояли сапоги и на пустой кровати лежало мое, уже слегка полинявшее, одеяние растительного происхождения.
Взял я его, обернул вокруг себя до подмышек и хотел было уже завязать... Как вдруг почувствовал, что я в нем не один.
Ну придурок! Ведь предвидел же, что такое может случиться! Но не проверил заранее.
На мое счастье, в одной бадье еще оставалось больше половины воды.
Бросил я это хреново манто и очертя голову рванул в санузел, где принялся остервенело плескать на себя водой, смывая облепивших меня муравьев, среди которых оказалось немало особей того вида, представитель которого зарулил как-то ко мне в глаз.
Враг был изгнан. Все обошлось без потерь с моей стороны. Но «иногурация» накрылась.
Около шести стали прибывать гости. Трое пришли с женами, одна из которых тоже была моей ученицей. Принесли, точнее, привезли с собой только что приготовленный хавчик: рис с курятиной. Курятину там едят не каждый день. Отвальная вышла безалкогольной, поскольку ограничились кока-колой, хотя двое мужиков были не дураки выпить. Посидели часик, потарахтели о житье-бытье, то есть кто, когда, сколько рыбы поймал и кому, где, за сколько продал; после чего Нелвис, взяв на себя роль тамады, толкнул прощально-торжественную речь, мы пожелали друг другу всяческих благ, и от этого дома с красным крестом на фасаде в последний раз отчалили каноэ с моими учениками.
***
На следующий день с утра зарядил дождь, причем неслабый. Ждали часа два, когда кончится, – не дождались.
Мои проводы совместили с поездкой на базар. Ребята скинулись на бензин и одолжили у кого-то большую моторку, но без навеса. Накрылись толстой синей полиэтиленовой пленкой и поплыли. На моторе сидел Мариано.
Здесь, в лодке, на реке Укаяли, под проливным дождем, состоялся мой последний урок английского в амазонской сельве. Нелвис и я сидели бок о бок на скамье в халабуде из пленки: он задавал вопросы, я отвечал и объяснял, он записывал в свою тетрадь.
Вопреки моим ожиданиям, никакой флотилии из каноэ, набитых туземцами, размахивающими государственными флагами республики Перу, на выходе из деревни замечено не было. Никаких тебе «кричали женщины «ура!» и в воздух чепчики бросали». Видать, из-за непогоды.
В Науту прибыли около часа пополудни. Только тут закончился дождь.
Базар в Науте начинается прямо у реки. Зашли внутрь, перекусили с пивом и, взяв мотоизвозчика, поехали на автостанцию, откуда ходят такси на Икитос. Провожать меня отправились Нелвис и Мариано.
Ждать пришлось минут сорок, пока не набралось четыре пассажира. За пустые места никто не платит.
Взять деньги на мототакси обратно ребята отказались. Пожали мы друг другу руки, обнялись и расстались, с приглашением, с их стороны, приезжать в любое время.
А часа через полтора я был в Икитосе.
Сунулся было в один отельчик, где меня сразу же отшили ценой апартаментов, и подался в уже близкий и родной, к Бешеному Майку. Встретили тепло, но уже с двенадцатью солями за сутки. Доллар падал. Это стало ясно на следующий день, когда я менял деньги.
Сделал несколько фотографий для ребят, как обещал, и отнес их родственникам Нелвиса. Сбросил несколько десятков снимков на сайт «Фейсбук». Нашел букинистический магазин, где купил «Дон Кихота» на испанском за двадцать пять солей и «По самую рукоять» Дика Фрэнсиса на английском за пятерку.
За прошедший год удалось прочесть единственную книгу на английском языке, которую подарил Нелвису какой-то американец, и еще газетку «Икитос таймс». А читать, чтобы поддерживать язык на уровне, не имея общения, нужно постоянно. Только где их брать, книги на английском-то, если тут и на своем родном, кроме Библии, никто ни хрена не читает.
До истечения ста двадцати дней, пожалованных мне добрым дяденькой за восемьдесят баксов, оставалось чуть больше недели.
Еще в деревне, изучая карту департамента Лорето республики Перу, которую принес Нелвис, я обнаружил, что в сорока километрах к востоку от Икитоса есть какой-то поселок, куда проложено шоссе; и поселок этот находится совсем недалеко от реки Напо, притока Амазонки, которая берет начало в Эквадоре. Река эта на всем своем перуанском участке, а также частично на эквадорском, судоходна.
Тогда у меня и появилась мысль: а что, если попробовать этот путь? Для разнообразия. Уж очень не хотелось тащиться обратно той же дорогой. К тому же, порт в Юримагуасе не оставил в моей памяти ничего такого, почему у меня могло бы возникнуть желание оказаться там снова.
Пошарил в сети. Нашел на каком-то англоязычном форуме отчет о путешествии этим путем из Эквадора в Перу, со всеми подробностями и даже с рисунком, на котором показано, где находятся пограничные КПП.
Путь этот занял у автора отчета почти неделю. Сведений о том, чтобы кто-то приплыл из Перу в Эквадор, я не обнаружил. Вероятно, я был первым идиотом, кому пришла в голову такая оригинальная мысль.
Проконсультировался у ребят в гостинице. И Майк, и Алекс сказали, что за неделю одолеть этот путь невозможно совершенно, поскольку, во-первых – против течения, а во-вторых – прямого регулярного сообщения там нет, и придется прыгать из одной лоханку в другую несколько раз.
Пилить обратно до Юримагуаса трое суток по воде, ох, как не хотелось, и я пошел в авиационное агентство узнать насчет билетов до Тарапото на двадцатое число. Сколько угодно, восемьдесят четыре доллара. А завтра можно будет взять? Да, но завтра может быть дороже. Ладно, думаю, схожу еще в одно, спрошу.
Сходил: сто баксов.
Потопал обратно.
Прихожу:
– Дайте билет до Тарапото на двадцатое.
– Сто долларов.
– Как так? Два часа назад было восемьдесят четыре!
– Вам же сказали, что позже может быть дороже.
– А на двадцать первое?
– Пожалуйста. Восемьдесят четыре доллара.
Нищета проклятая! С учетом гостиницы и хавчика, разница совсем небольшая. Но подишь-ты, отвыкни каждую копейку считать, если до девятнадцати лет на целый год были одни штаны, на которых во втором полугодии из-за интенсивных занятий появлялись заплаты, размером больше юбилейного рубля «Пятьдесят лет советской власти».
***
Настал последний день пребывания в «раю». Самолет вылетал в шесть сорок вечера, на регистрацию – за два часа, а потому я, чтобы скоротать время, подался в Интернет-кафе через улицу.
Прихожу, лезу в свой кулек. Нет очков. Что за фигня? Я ведь брал их с собой!
Возвращаюсь в приют, спрашиваю, не видал ли кто. Никто не видал. Алекс даже под нарами проверил. Подожди, говорит, Майка, может, тот по ошибке прихватил. Сеньора с умопомрачительно-сногсшибательной кормой оставалась не при делах: у той окуляры сидели на ее идеальном латинском носу.
Подождал Майка. Тот пришел, достал очки. Не мои. Посочувствовал.
Было чему: очкам всего год, сделал перед самым отъездом из дому за эквивалент пятнадцати баксов, стекла натуральные, толстые, при падении на плиточный пол только вылетали из оправы.
Спросил, где ближайшая оптика, и потопал производить непредвиденные расходы.
Магазин в двух кварталах. Прихожу, спрашиваю, есть ли 2.75 для дальнозорких.
Нету. Надо делать. Приходите после обеда. Шестьдесят солей.
Ох, ни ... себе! Мучас грасиас. У нас еще Чиклайо на пути. В транспорте не читаю. Для телевизора не нужны. Перебьемся пока.
Оставшееся до обеда время провел за беседой с Алексом, который рассказал мне кое-что об Икитосе, а заодно излил свои восторги по поводу идущего в местном кинотеатре фильма о каком-то парфюмере, который консервировал молодых девок, используя их кожу для придания духам особого аромата. Позднее, в Эквадоре, я видел по телеку огрызок этого фильма. Особого восторга не ощутил.
В четыре часа пополудни Алекс, успевший в обед где-то прилично поддать, проводил меня со своим, работавшим тут же в ночлежке, сыном до угла, поскольку полиция перекрыла въезда на улицу, посадил в мототакси за восемь солей, и я двинулся в аэропорт.
Ехать далеко, через весь город. Аэропорт новый, прилегающую территорию еще благоустраивали. Но сервис!..
Возникший возле мототакси носильщик отволок мои шмотки к стойке и сказал, что это бесплатно. Правда, я дал ему два соля. За то, что он сделал это бесплатно.
Аэропортовские – четырнадцать солей.
Когда объявили посадку, рядом со мной возник чувак в униформе и, ПЕРСОНАЛЬНО, до того как из зала на поле вышли все остальные пассажиры, проводил меня до самолета, таща мой рюкзак. На предложение тащить меня самого, я ответил вежливым отказом.
С какой стати такое внимание, не знаю. Видать, из опасений, что я могу по дороге рассыпаться, пассажиры начнут падать, спотыкаясь о фрагменты, возникнет паника, давка и вообще не приведи Господь...
Только когда поднялись по трапу, из зала повалили все остальные.
Н-да. Что тут скажешь? Был тронут.
***
Через сорок пять минут полета во мраке амазонской ночи, приземлились в Тарапото.
При высадке меня никто не сопровождал, но в самолете сказали, что на выдаче багажа за мной придут. Муй бьен.
Возле транспортера с барахлом, увидев, что рядом со мной никто не возникает, я стащил на пол свою торбу, водрузил на нее рюкзак и почесал к выходу.
Вот тут и возникла она, моя фея! Молоденькая, стройненькая! Мне сразу показалось, что я ее уже где-то видел. Подхватив мой скарб, она предложила мне себя в качестве опоры, в дополнение к моему костылю. Я в нее тут же почти влюбился. Но отказался, сказав (или подумав), что еще парень хоть куда и, предложи ты мне себя в несколько ином качестве, я бы и про костыль свой на хрен забыл.
Фея сопроводила меня до ближайшего мототакси, где я вынужден был – поблагодарив с низким поклоном, насколько мне это позволял травматический радикулит, – проститься с ней, уже почти любя ее до гроба; я сказал таксисту, что мне нужно в отель поближе к автостанции, откуда идут автобусы на Чиклайо; и мы помчались, опять за восемь солей, на другой конец города, сверкавшего ночными огнями несколько скромнее пресловутого Лас-Вегаса.
Автостанция – на выезде из города. Метрах в пятистах дальше по шоссе – отель. «Санта Хуанита». Номер с кабельным ТВ, включая канал «для взрослых», за двадцать солей и офигительно сочная отбивная за четырнадцать в забегаловке по соседству. О-о-о!!! Какой же она была вкусной!
А может, это всего лишь иллюзия... после отсутствия в течение полугода в моем рационе нормального куска свинячьего мяса.
Наутро я собрался и двинул на вокзал, откуда в восемь утра отходил автобус на Чиклайо. Билет – сорок пять солей. Перед посадкой, выход из здания во двор перекрыли столом, за которым у меня для чего-то сняли «пальчики», записали в какой-то журнал и пропустили на посадку. Надежды на «полкровати» подло не оправдались. Оказался обычный шарабан, а езды на нем...
Да... не знал я еще, что дорога на Чиклайо окажется местами разрушенной дождями и оползнями и что в пункт назначения я доберусь только часа в три утра...
Не знал, что за минувшие полгода в мире произошли и другие изменения (ну чисто из джунглей выполз, типа Маугли).
Не знал, что подпирал мировой экономический кризис, из-за которого от моей пенсии около ста двадцати долларов останется около девяноста...
Не знал, что компания «С.И.Ф.А.» через границу больше не ходит и что мне придется делать это на такси за полста баксов...
Не знал, что, согласно изменениям в эквадорском «Законе об эмиграции», продлять свое пребывание в стране в качестве туриста свыше трех месяцев уже нельзя...
Не знал, что обещанная мне работа в Католическом университете Эсмеральдас меня уже не ждет, а доброжелатели, обещавшие сделать липовый контракт для рабочей визы, кинут меня, как последнюю суку...
Не знал, что мне придется целый месяц отираться в омерзительной гостинице «Коста Эсмеральдас» с ее омерзительным персоналом в ожидании, когда отремонтируют сарай, в котором мне предстояло жить дальше, за пятьдесят баксов в месяц (уже нелегально и опять – вот уж везет! – в компании с крысами); как не знал и того, что в той же гостинице у меня сопрут фотоаппарат, а потом в каком-то Интернет-кафе я потеряю флэшку со всеми моими фотографиями и моей любимой музыкой...
Не знал, что через пару месяцев после возвращения в Эсмеральдас меня ожидает гипертонический криз, а еще через три – лихорадка Дэнге с малоприятными последствиями для организма...
Не знал, что, живя в десяти минутах от океана, я не буду иметь возможности ездить на пляж, а вместо этого мне придется круглосуточно глотать пыль и СО автомобильных выхлопов...
Не знал и того, что через полгода мне осточертеет такая жизнь в Эквадоре вместе с эквадорцами и захочется рвануть куда-нибудь еще, но уже не будет на это бабок...
Ничего этого я еще не знал, а потому...
...Проведя до того три с половиной месяца в перуанских джунглях, испив амазонской водицы и на всю жизнь нажравшись рыбы; увидев множество диковинных видов тропической флоры и фауны, а заодно перламутровый амазонский закат и свою мечту – Южный Крест; приобретя некоторый опыт гребли на каноэ и подцепив на ноги тропический грибок; изжеванный с ног до головы перуанскими санкудос, истоптанный вдоль и поперек муравьями и обгаженный анакондой; и в придачу ко всему став жертвой происков одержимого жаждой наживы туземного шамана-шарлатана (со всеми вытекающими отсюда и оттуда последствиями), – однако все еще полный надежд на лучшее будущее, – я двинулся по той же дороге, но уже в обратном направлении, в сторону тихоокеанского побережья, чтобы оттуда вернуться в Эквадор, где меня ждали мои друзья и, как мне казалось, то самое, лучшее будущее...
Конец фильма
Лирическое послесловие
Боже! Как прекрасна амазонская сельва! Чтобы увидеть, услышать, ощутить всем своим существом эту неповторимую, неподдельную, дикую красоту, на мой взгляд, стоит рискнуть и своим скромным бюджетом, и даже здоровьем. Потому что сельва – так же как и бескрайний, устрашающий своей невообразимой мощью океан или выжженная солнцем бесплодная пустыня, как окутанные холодным туманом и пронизанные ледяным ветром горы или цветущая, звенящая майская степь – это первозданная природа! А в мире нет ничего прекраснее и сильнее природы, которая может нечаянно убить, но может и помочь выжить; может навлечь болезнь, но может и помочь от нее излечиться...
Природа может всё! В том числе избавить и от удушающего чувства одиночества...
Помните?
Я не один, пока я с вами,
Деревья, птицы, облака...
(Писано в сарае на улице Рикаурте, в городе Эсмеральдас, одноименной провинции республики Эквадор, февраль – июнь 2010 года).
Последний раз редактировалось
Viaje 01 янв 2012, 20:14, всего редактировалось 7 раз(а).
"Мне б верного товарища, дальнюю дорогу
И еще, еще, еще чего-нибудь".